— Я ему говорила, — надо положить, — начала было Хажа.

— Ну ладно. Спрячьте бинокль, чтоб оп его не видел. Придет, спросит где я, скажите посылку в райцентр понес.

— Ой, Султан, я устала, — жаловалась Хажа. Мы сидели на огромной сосне и, развернув ветки, наблюдали за пещерой, по очереди глядя в бинокль. Прошло уже, наверно, больше четырех часов, а около пещеры так цикто и не появлялся.

— Может, и не придет никто. А мы тут сидим, сидим, — вздохнула Хажа.

— Придет, — уверенно сказал я. — Там точно шпионы скрываются. Дедушка же сказал, что бинокль не наш, заграничный. А тот ящик, наверно, рация. По ней шпионы всякие сведения передают.

— А если он придет, что мы будем делать?

— Следить за ним.

— А если он ящик возьмет и пойдет?

— Следом пойдем. — Я переложил бинокль в другую руку и уселся поудобнее.

— А вдруг он нас заметит?

— Не заметит. Замолчи.

Хажа вздохнула.

— Есть как хочется. Бабушка, наверно, уже хинкал сварила…

— Ну, ступай к бабушке, — разозлился я. У меня самого все в животе подвело от голода, а она — о хинкале.

— Я боюсь одна идти.

— Тогда молчи. — А сам подумал: как бы бабушка не сказала Серажутдину, если он придет в сторожку, что в лесу появился какой‑то шпион. Тогда он сразу все поймет и может даже убить бабушку. Но об этом я не сказал Хаже.

— Ой, — вскрикнула Хажа. — Руки устали держаться, не могу больше.

Пришлось спуститься вниз отдохнуть.

— Все‑таки ты зря бинокль взял. Может, пока мы дома были, шпион уже приходил в пещеру и заметил, что там кто‑то был.

— Если бы я бинокль не взял, мы бы и не знали сейчас ничего. — А сам подумал: «Может, и в самом деле лучше положить бинокль? Вряд ли шпион уже приходил. Тогда он придет и будет спокойно себе сидеть в пещере. За это время приедут из райцентра и его поймают. А если он теперь вот придет и уйдет, куда мы за ним пойдем? Да и стемнеет скоро. Как же быть? Пожалуй, лучше всего положить бинокль обратно. И скорее, пока не поздно».

— Бежим в пещеру! — шепнул я Хаже.

— Зачем?

— Надо положить бинокль.

— Ой, Султан. А вдруг он придет, когда мы класть будем.

— Я пойду один. А ты будешь сидеть в кустах и наблюдать кругом. Если кто появится, сразу свистнешь, и я убегу.

Хаже понравилось мое предложение, но, когда мы уже почти подошли к пещере, она заявила:

— Давай пойдем вместо в пещеру, положим и убежим, а то я боюсь здесь одна стоять. — Что с ней поделаешь. Идем, никого вроде не видно.

Стало уже темнеть. Я вошел в пещеру, за мной — Хажа. Смотрим — где же ящик? Он ведь почти у самого входа стоял?

— Может, он дальше? — говорит Хажа. В темноте я лишь слышу ее голос.

— Нет, он точно тут был, — шарю я руками. И вдруг совсем рядом слышу тяжелые шаги. — Хажа! — кричу я, но в этот момент что‑то тяжелое стукнуло меня по голове, и я упал.

— Султан! — словно сквозь сон слышу я голос Хажи. Она плачет и трясет меня за плечи. — Султан! Вставай скорей! Нас закрыли.

— Что? — не понимаю я. — Что закрыли? — Я стараюсь поднять голову, но она словно свинцом налита.

— Вход в пещеру завалили!

Глаза уже привыкли к темноте. Сквозь щели заваленного камнем входа сочился слабый свет. Я пополз к входу, ощупал его руками: всюду неподвижный камень.

— Они тот камень–навес взорвали и завалили вход, — плача, сказала Хажа. — Что теперь нам делать?

— Тихо! — шепнул я. Хоть в голове у меня все еще гудело, я отчетливо услышал разговор у входа в пещеру. Приложил ухо к щели. Голос Серажутдина я узнал сразу. Вторым, наверно, был Чупан, но его голос узнать было нелегко.

— Лучше дождаться, когда стемнеет. Да и отдохнуть надо. До утра горы перевалим, — говорил Серажутдин. — По разным дорогам пойдем. Вместе нельзя. Сюда я шел с одним. Так нас заметили. Едва открутился.

— С кем шел?

— Да из местных бывших. Кажется, только притворялся нашим. Сомнение меня взяло, в ущелье его прикончил. Да и ты хорош. Чуть не выдал меня при первой встрече: «Назир, Назир», — передразнил он Чупана.

— Я ж не знал, что они рядом. Обрадовался тебе. От радости и обалдел. Думаешь, легко сумасшедшим притворяться. Эх, устал я… Сколько раз к врачам таскали. Я все смеюсь да танцую. А сам думаю: долго ли еще ждать‑то? Когда ж немец наконец сюда придет? Эх, устал я. Во, где у меня злость к этим Советам сидит. Как отца в двадцать седьмом раскулачили, так как есть все поотнимали. И сегодня помню, как их мать моя проклинала. Потом — что ж, ничего не поделаешь. Ты вот там был, а я здесь. Пришлось от отца родного отказаться да в колхоз пойти. Да ждать своего часа. Когда тут наш объявился да сказал — тебя ждать надо, я сумасшедшим и заделался. Не то б на фронт упекли. Не дождался б тебя. Мстить, мстить надо. Они вон мои поля пашут, с моих баранов шерсть стригут, а я сижу и сделать ничего не могу. Эх, устал я. Вся надежда — придут немцы, новую власть установят. Стану наибом. Маседо в жены возьму… Красавица. Хоть и не из наших, да ничего. Кнутом‑то дурь выбью, как женой станет.

— О–о! У тебя аппетит неплохой! — усмехнулся Серажутдин. — У нее, говорят, жених — коммунист. И не робкого десятка.

— Немецкая пуля его достанет! А не то и здесь прикончим. Сила‑то еще есть, а? Как я сегодня старика‑то свалил. А он здесь когда‑то силачом считался.

— Здоров был старик. У меня с ним свои счеты. Вчера едва сдержался, когда он о моем отце рассказывал. Едва не выстрелил в него. Ну, думаю, подожди, рассчитаюсь скоро и за себя и за отца. Вот и рассчитались. Как он сегодня в район‑то спешил… О нас сообщить хотел. «Куда, спрашиваю, торопишься, дед?» А он ласково так: «В район посылку несу». Ну, тут я его к пропасти тесню, не пускаю. Попался, старый черт. Догадался он, не окажись ты рядом — не осилить бы мне его. Еще силен был.

— Да, повезло тебе, что вас я увидел. Не зря бежал.

— Спасибо тебе. Ловко ты его в спину толкнул. Как думаешь — готов он? Или, может, жив>, старый черт.

— Куда там! Пропасть‑то какая! Оттуда никто не возвращается. Если и река его не унесла, то кто его там найдет. Будь спокоен. А теперь и эти попались. Поорут да перестанут, — слышно было, как Чупан сплюнул.

— Пригодился мой динамит. Думал, так и брошу без дела, — сказал Серажутдин. — Теперь в чеченские леса надо двигать. Позже сюда придем и заберем все.

— Одни?

— Почему одни. С десантом. Место тут — в самый раз. Плохо, что быстро сматываться приходится — надо бы людей надежных в ауле подыскать. Чтоб десант встречали.

— Тут, брат, таких нет. Здесь другая сила нужна.

— Ничего, придет время — в железный кулак их зажмем. Немецкие оккупационные власти опорой нам будут. Тогда не одна Маседо будет у тебя и у меня… А она, между прочим, не из робких.

— Мне такие нравятся.

— Она, видно, жалеет тебя. Даже защищать стала передо мной. Действительно дурачком тебя считает.

— Ничего, полюбит, — убежденно заявил Чупан.

— Ну, пора уходить.

Хажа, прижавшись ко мне,, плакала. На какую‑то минуту она замолкала, прислушиваясь к разговору, а потом снова начинала всхлипывать. А я, прильнув к щели, прислушивался изо всех сил, хоть и очень болела голова, а звон в ушах не проходил. Камень в щели нагрелся от моего дыхания.

— Кричи, пусть они нас выпустят, — всхлипывая, дергала меня за руку Хажа.

— Так они и выпустят, — я опять прильнул к щели.

— Смотри‑ка, Назир, добыча к нам сама идет, — услышал я голос Чупана.

— Да это туренок той девчонки. Пристрелить его надо, а то по нему найдут этих щенков. Он за девчонкой как тень гоняется. Нет, не стреляй, ножом… Вот так.

Видно, он броском ножа убил туренка, слышен был лишь хриплый крик и шум падения.

— Ловко ты его, — сказал Чупан. — Захватим его с собой, в дороге жрать нужно.

— Что там? — спрашивала меня сквозь слезы Хажа, но я не ответил ей.

После их ухода мне вдруг стало еще страшней. Я вспомнил песню бабушки о молодом чабане, который погиб в пещере вместе со своей отарой. Он укрылся там от града, а скала обвалилась и закрыла ему выход. Два дня пел чабан, надеясь, что кто‑нибудь услышит его. А на третий голос его охрип, а голодные бараны стали есть друг у друга шерсть. На третий день, говорилось в песне, ничего уже не слышно было из пещеры. Чабана с отарой нашли, но было уже поздно. Когда я слушал эту песню, мне всегда бывало грустно и жалко молодого чабана.