Громову некогда было передохнуть. Штаб, размещённый в двухэтажном доме в центре города, напоминал биржу труда: около него толпился народ, беспрерывно хлопали двери, впуская и выпуская посетителей. Одни шли с просьбой принять их в отряд, другие сообщить о спрягавшихся милиционерах, третьи приводили неуспевших отступить колчаковцев. Начальник контрразведки тут же вёл допрос.

Вот в штаб пробивается девушка. Часовой, преградив ей путь винтовкой, ругается:

— Куда прёшь, медам. Здесь военный штаб. Штаб! Понятно?..

— Ну чего винтовкой двигаешь, — бойко напирает девушка, — мне штаб и надо. Командира отряда… товарища Громова.

— По каким-нибудь пустякам, наверно? — не сдаётся часовой. — Знаем мы вашего брата: хиханьки да хаханьки. А тут люди занятые.

Громов, услышав перебранку, велел часовому пропустить настойчивую посетительницу.

— Я сестра Петра Клавдиевича Голикова, — говорит она, с любопытством рассматривая Громова. — Нас, пятерых, послала для связи с вами Томская подпольная организация.

— Голиков?! — обрадовался Игнат Владимирович, тотчас вспомнив рослого, весёлого человека, работавшего с ним вместе сразу же после установления советской власти в Каменском Совете. Но Громов ошибся: это был старший брат из семейства Голиковых. — Где же он?

— А их всех ваши партизаны арестовали. Подозрительными показались.

— Освободить, немедленно освободить! — приказал начальнику контрразведки Громов.

Девушка с начальником контрразведки уходят. В штаб вваливаются трое партизан, толкая впереди себя низкорослого, рыжебородого мужика с воровато бегающими беспокойными глазами, с испуганно-заискивающей улыбкой, застывшей в изломах губ. За плечом у него вниз дулом болтается бердана, в руках большой узел.

— Вот, товарищ командир, пымали, — докладывает один из конвойных. — Содрал, сук-кин сын, в одном доме скатёрку и стал в неё вилки с ножами увязывать.

Громов нахмурил лоб, спросил:

— Откуда будешь?

— Мы-то? — тенорком протянул мужик. — Мы-то малышевские партизаны.

— Партизаны?.. А зачем по чужим домам вилки с ножами собираешь? Для чего они тебе?

— Дык как же. Для домашности. Про запас. Оно ведь без ножа и вилки никак не обойтись.

— Мародёрствуешь, грабишь?! Партизан порочишь? — метнул злой взгляд на задержанного Громов. — И кого грабишь? Своих же, рабочих. Ты что, врага пришёл бить или наживаться?

Партизан испуганно сгорбился, словно ожидая удара, пряча глаза, проговорил:

— Дык как сказать…

— Судить будем по всей строгости закона, — сказал Громов и бросил конвойным: — Держать под арестом. Увести!

— Суди-и-ть? — жалобно протянул задержанный. — Было бы за что. Ну, коня там или корову утащил, тогда другое дело, а то вилки…

Задержанного уводят. Громов, волнуясь, говорит Булыгину:

— Пиши, Николай, сейчас же пиши приказ. Предупреди: за мародёрство, грабёж все пойманные с поличным будут предаваться военно-полевому суду и строю наказываться, вплоть до расстрела. Дисциплину надо держать с первых же дней. Заведётся ржавчина, потом её не отчистишь.

В штабе появляются два новых посетителя. Один среднего роста, коренастый, в движениях быстрый, из-под военной фуражки немецкого образца выбились кудри. Другой — высокий, степенный и медлительный.

— Мы военнопленные венгры, — сказал с сильным акцентом первый. — Я Макс Ламберг, а это мой друг Андрей Ковач. Пришли к вам в отряд проситься.

МАКС ЛАМБЕРТ — командир интернациональной роты.

— Не только мы, — поправил его Ковач, — но и другие пленные. До нас дошли вести, что на родине, в Венгрии, революция. Мы — интернационалисты. Поэтому, где бить врага — это всё равно, на нашей или на вашей земле, если они наши и ваши враги. Партийная группа военнопленных решила создать интернациональную роту и воевать вместе с вами за советскую власть. Меня группа выдвинула комиссаром. Макс Ламберг будет нашим командиром. — Андрей Ковач тепло улыбнулся. — Хотя он и работал буфетчиком в Каменском городском саду, но могу смело сказать, в военном деле тоже понимает.

— Хорошо, очень хорошо, товарищи, — обрадовался Игнат Владимирович. — Правильно решили! Ваша помощь нам очень нужна. Спасибо! — он порывисто шагнул к венграм и крепко, по-дружески, пожал им руки. — Давайте организуйтесь, оружие дадим, в отряд примем.

— Я поеду по деревням, — заметил Ковач. — Многие наши там работают. Надо всех собрать.

Договорившись обо всём, они расстались. Настроение у Игната Владимировича с каждым часом поднималось. Ещё бы! Отряд пополнился хорошими новыми людьми, оставленного колчаковцами оружия и боеприпасов взято порядочно. По предварительным подсчётам, собрано не менее 400 винтовок, много пороха, свинца. Жаль только, не захвачен ни один пулемёт!.. Для госпиталей и пошивочных мастерских отправлены сотни кип мануфактуры из купеческих складов. И белые, видно, не думают предпринимать наступление на город.

Однако, когда солнце стало клониться к закату, штаб получил известие, что по Оби на Камень двигаются пароходы с белогвардейскими частями. Игнат Владимирович отправил с нарочным строгое распоряжение баевскому комиссару: "Приказываю вооружённые силы, патроны немедленно выслать на фронт. За ослушание — расстрел. Громов".

Получив приказ, Парамонов схватился за голову. "Ну вот, ну вот, так я и знал, — думал он. — Где уж партизанам с колчаковской армией совладать. У них и люди обученные, и оружия всякого вдоволь. А у наших голые руки, дробовичишки да "ура!". Разве на ура возьмёшь. Ох, влез я со своим комиссарством в петлю. Теперь и не выпутаешься".

Андрей Иванович не хотел было ничего предпринимать, но предупреждение: "За ослушание — расстрел" заставило взяться его за карандаш. Он долго вертел его в руках, тяжело вздыхал и, наконец, принялся сочинять предписание военным и гражданским властям селений Поперечной, Плотавы, Нижне-Пайвино и Ильинки о немедленной высылке всех без исключения людей, способных к военным действиям, в Камень.

Но уже ничем нельзя было помочь отряду Громова. К ночи недалеко от городской пристани бросили якоря четыре парохода, доставившие белогвардейцев из Новониколаевска. Пехота, прибывшая из Барнаула, высадилась ки лометрах в двенадцати южнее Камня. С севера, из села Крутихи, тоже двигались колчаковцы. Белогвардейское командование собиралось окружить город и уничтожить партизан одним ударом.

С пароходов громыхнула артиллерия. Снаряды ложились на улицах, вздымая тучи земли, сваливая заборы, разворачивая крыши домов. На окраинах Камня застрочили десятки пулемётов. Колчаковцы ворвались в город.

Сопротивляться было бесполезно, силы слишком неравны, и Громов отдал приказ об отступлении. Партизаны отступили в направлении на Ярки и Корнилово. Вместе с ними уходили многие каменские рабочие, интернациональная рота из военнопленных венгров, скомплектованная Максом Ламбергом и Андреем Ковачом. На подводах везли раненых, трофеи.

Многие прибывшие из деревень на помощь отряду Громова остались с ним, но многие разошлись по сёлам держать самооборону, заявляя: "Кто же мою хату, семью защитит, если беляки нападут? Нет, мы от своей деревни никуда не пойдём".

Ярки превратились в военный лагерь. На улицах — толпы вооружённых крестьян, вокруг села — дозоры. Бесперебойно работали кузницы — ремонтировалось оружие, ковались пики, заряжались патроны. Просторный кулацкий дом был занят под раненых. Ярковские женщины натащили сюда кроватей, сшили простыни и наволочки из трофейной мануфактуры, многие изъявили желание ухаживать за ранеными партизанами. Так появился первый госпиталь.

А в Камне в это время шла расправа колчаковцев над беззащитными жителями. Мстя за вторжение партизан в город, за потерянных в бою более трёхсот солдат и офицеров, они хватали первых попавшихся жителей, тащили к пристани и там расстреливали. Особенно изощрялись белополяки. Они загнали на баржи многих горожан и, связывая их по восемь-десять человек вместе, сбрасывали живыми в Обь.