В банке она вне подозрений: работала хорошо, пользовалась для сбора информации только теми материалами, с которыми имела дело в силу своих прямых обязанностей. Записей на службе никогда не вела — ее профессиональная, натренированная память финансиста попросту не нуждалась в этом.

Михаил Неизвестный давно отозван в отряд, в Луцке ему, боевику, оставаться дальше было никак нельзя. Следовательно, единственно серьезной уликой могла быть ее связь с Ткаченко, если только немцы нащупали связь. Но Ткаченко, по той же инструкции командования, в последнее время тоже отстранился от всех подпольных дел и занимался лишь разведкой на железной дороге. О том, что со склада в Луцке похищен секретный химический снаряд, в городе никому из местных жителей известно не было. В подполье об этом никто не знает, об их с Алексеем отдельной — по линии разведки — связи с отрядом никто из подпольщиков тоже не осведомлен. (Пашу вначале очень огорчало, что похищении снаряда она не должна говорить даже старым товарищам, теперь она убедилась, сколько мудрости в этом строгом приказе.)

Пока что только один вопрос следователя выходил за рамки безопасности:

— Вы состояли в комсомоле? — стараясь выглядеть совершенно не заинтересованным в ответе, спросил Шмидт.

«Ведь знает же, подлец», — подумала Паша, а вслух простодушно удивилась:

— А как же иначе, господин лейтенант? Я была студенткой московского института, без комсомола никак нельзя было, вы же понимаете.

Остальные вопросы были менее опасными, а о комсомоле Шмидт больше не спрашивал. Так прошло часа два…

— Скажите, Савельева, — неожиданно торжественно, почти высокопарно начал вдруг Шмидт, и Паше показалось, что невзрачный лейтенант вроде бы привстал за столом, хотя он продолжал сидеть, — германские власти оказали вам большую честь и большое доверие, предоставив работу в одном из самых важных учреждений города — банке! Банке! — повторил Шмидт с трепетом в голосе. — Очень редко на такую работу допускают славянина, поскольку ваши соотечественники совершенно не способны к точности, аккуратности и логичности мышления. Для вас сделали исключение, и вы это должны были ценить. Правда, ваши начальники характеризуют вас как добросовестного и исполнительного работника. Но этого мало!

«И куда он гнет? — думала между тем Паша. — Начал вроде бы за здравие…»

— Сомнительные знакомства у вас, Савельева, — резко, словно выстрелив, бросил вдруг Шмидт и, не давая опомниться, потребовал: — Вы знакомы с Дунаевой, Марией?

— Да, знакома… — а в голове пронеслось: «Значит, взяли Марию Ивановну».

— Какие у вас с ней отношения? — теперь от вежливости Шмидта не осталось и следа, а глаза его уже не казались оловянными — смотрели зло, настороженно.

Паша пожала плечами:

— Трудно ответить в нескольких словах… Мы когда-то работали вместе, потом встречались иногда, случалось, на базар вместе ходили, деньги друг у друга занимали, болтали, — вроде бы и все наше знакомство.

— Что вам известно о ее преступных действиях против германских властей и связях с партизанами?

— Мне?! — Паша вскочила. Вырвавшийся у нее возглас изумления был настолько естественным, что удивил даже ее саму. — Да какая же Мария Ивановна партизанка? Что вы, господин лейтенант! Ни за что не поверю!

— Тем не менее это факт, Савельева, на ее квартире регулярно прятались партизаны из леса, одного из них мы там сегодня арестовали, при нем было оружие, так что вам лучше рассказать все, что вы знаете о Дунаевой.

«Кого же они взяли у Марии Ивановны?!» — это про себя. Вслух:

— Господин лейтенант, я понимаю, раз вы так говорите, значит, так и есть. Но судите, как же могла об этом догадаться я?

Разговор о Дунаевой, в общем-то, застопорился. Сколько ни бился Шмидт, Савельева не добавила ничего нового к тому, что уже сказала. А в сказанном не было ничего, что можно было бы использовать для следствия. Шмидт снова стал вежливым, даже галантным. Заметив, что девушка устала, предложил ей выпить. Паша не отказалась. Чувствовала, что это вода была как нельзя кстати.

— И ещё один вопрос, Савельева, — вкрадчиво и даже чуть игриво начал Шмидт, — так сказать, интимного свойства. Ведь вы не замужем?

— Нет.

— Тогда, может быть, у вас есть жених?

— И жениха тоже нет, господин лейтенант.

— Тогда скажите, Савельева, — внимательно вглядываясь в её глаза, продолжал Шмидт, — не ставите ли вы под угрозу свою репутацию тем, что к вам, молодой девушке, часто ходит в дом некий мужчина?

Это был тот самый момент, когда Паша почувствовала, что у нее вот-вот сердце выпрыгнет из груди. Неужели им все-таки удалось установить что-то об Алексее Ткаченко? Вот теперь держись, Паша!..

— Что вы имеете в виду, господин лейтенант? — в меру возмущенно, чтобы не переборщить, спросила девушка.

— Вот что, фрейлейн, — сурово, даже зло заявил Шмидт. — Настоятельно рекомендую вам быть со мной предельно откровенной. Вам может помочь только чистосердечность. Нам известно, что несколько раз вашу квартиру посещал человек, являющийся связным партизанской банды. И я требую, чтобы вы рассказали нам все, что вам известно. Если угодно, могу напомнить, что его имя Александр.

В самом деле, к Савельевым несколько раз в свое время приходил связной одного из действующих близ Луцка партизанских отрядов по имени Александр, тот самый, чья глухонемая мать жила когда-то у Ткаченко. Этому отряду луцкие подпольщики иногда оказывали поддержку медикаментами, а также направляли туда порой бежавших военнопленных. Визиты Александра были редки, к тому же в последние месяцы, когда Паша и Ткаченко целиком переключились на разведывательную работу, всякую связь с ним они прекратили вовсе, передав ее другим подпольщикам. Александра немцы, видимо, засекли по-настоящему, потому что знали, вернее — подозревали, о его визитах не только к Паше, но и о том, как это уже говорилось, что его мать жила у Ткаченко. Но, задав Паше лобовой вопрос об этом связном, Шмидт использовал последний из имевшихся у него козырей (первым был факт знакомства Савельевой с Дунаевой).

И в самом деле, уличить Савельеву в подпольной деятельности могли только прямые показания Александра, а это было невозможно, поскольку он не был арестован, а только разыскивался. Доказательств того, что человек, которого осведомитель гестапо несколько раз видел входящим в дом Савельевых, действительно партизанский связной, у Шмидта не было. Просто совпадали приметы, но этого, он понимал, было мало. И сейчас, требуя от Савельевой признания, Шмидт блефовал, надеялся на удачу, на «а вдруг», как в лотерее. В глубине же души Шмидт не верил, что пичужка, сидящая сейчас перед ним и наверняка до полусмерти перепуганная арестом, имеет хоть какое-то отношение к партизанам. Отзывы на нее были хорошие не только от заведующего отделением, но и от секретного осведомителя гестапо в банке.

«Вдруг» не получилось. Всерьез Паша опасалась только вопросов о Ткаченко или Неизвестном. Александра она не видела давным-давно и могла отрицать знакомство с ним сколько угодно, подвести могло лишь его признание, а это могло случиться только, если немцы, во-первых, схватили связного и, во-вторых, если он затем выдал ее на допросе. Тогда уж конец. Но пока ей не дадут с ним очной ставки, ломать голову незачем.

— Никакого партизана Александра я не знаю, хотя знакомых с таким именем у меня несколько, но вы же знаете, что это одно из самых распространенных русских и украинских имен. В дом ко мне никакие мужчины не ходят, да и где мне принимать знакомых? Мы живем вчетвером в одной комнате.

— В одной? — удивился Шмидт. — У меня записано — в двух.

— Вторая не комната, а темный чулан, можете проверить.

— Но все же это факт, — настаивал следователь, — что к вам несколько раз заходил мужчина, которого мы разыскиваем…

— Так чего же вы его тогда не арестовали? Еще раз повторяю, никто из знакомых мужчин у меня дома не бывает. Заходил изредка один селянин с базара. У нас с Москвы осталось несколько льняных скатертей с ручной вышивкой. Здесь они в цене, мы их меняли на картошку; как все сменяли, он и перестал ходить. А партизан он или спекулянт обыкновенный, откуда нам знать? Нам картошка нужна…