«Посмотри на этот апельсин! – восклицала она, призывая меня в свидетели перед покорно ожидающим официантом. – Он правильной формы и очень красив, у него толстая кожура, чтобы сохранить весь сок, но могу поспорить, что сока в нем как раз и недостает, а мякоть, наверное, жестковата от залежалости. Унесите его пожалуйста, – кротко, но непреклонно просила Миа, – и принесите нам другой, получше, а если нет другого или все они, как и этот, годятся лишь для обмана, то лучше принесите бананов и кусочек дыни», – и официант послушно уходил, шаркая опухшими ногами, отмеривая раз за разом свой привычный круг неудачника, а потом возвращался с заменой и вновь терпеливо ждал вердикта. «Куриная ножка очень хороша, – сообщала Миа, когда мы наконец оставались одни и накидывались на еду. – Моя бабушка говорила в детстве, что если есть много куриных ног, то у девушек вырастает цыплячий пух – это потому, что я все время просила курицу, а меня пичкали чем-нибудь подешевле. А вот к свиным отбивным я так и осталась равнодушной, хоть там у нас они считались первейшим лакомством, и их подавали на праздник с морошкой и брусникой, и с настойкой из можжевельника. Кстати о настойке – налей мне еще джина, я хочу быть немного пьяной и чуть-чуть развратной после обеда… Тебе вкусно, дорогой?»

Где-то на вторые сутки я потерял счет времени. Казалось, мы были заперты в этой комнате уже многие дни, не умея расколдовать стены и выбраться наружу. У нас однако имелась цель, придающая уверенности, и заточение не казалось бессмыслицей – мы ждали Джереми, каждый по-своему, зная, что его появление положит конец колдовству. К тому же, пребывание вместе, даже и в самом тесном пространстве, не тяготило ни меня, ни Мию, и ожидание тянулось незаметно, как долгожданный беспечный отпуск.

День начинался, бледнел и исчезал. Мы ели, дремали, занимались любовью и говорили о всякой всячине. Я рассказывал о столичных склоках и скучных конторских буднях, о Любомире Любомирове и его насмешливой тоске, от которой не скрыться, как ни щурь глаза в сигаретном дыму, а то – о рифмах и строчках, что лезут в голову кстати и некстати, будоража неизведанным, о котором шепчет кто-то невидимый, и к нему никогда не прислушаешься как следует. Миа в ответ развлекала меня описаниями ледников и скалистых откосов, блестящих, как слюда, и острых, как бритвенное лезвие, примерами рыбацких хитростей и жестокосердия тех, кто вынужден бороться с бессердечием природы, заставляющей всегда быть начеку и не прощающей человеческих слабостей. Иногда мы сражались в карты, и я проигрывал по большей части – Миа и тут проявляла редкостную целеустремленность, тягаться с которой мне было лень. За каждый проигрыш, впрочем, она вознаграждала меня ласками и интересовалась участливо, не расстроился ли я ненароком и не корю ли себя в тайне от нее, и лишь убедившись, что со мной все в порядке, начинала следующую партию, немедленно вцепляясь стальной хваткой в каждый мой промах.

Как-то раз Миа заговорила обо мне, сообщив, что я ей нравлюсь, что бывает довольно редко, и что я хороший любовник, что встречается чаще, но тоже далеко не всегда. «Я даже могла бы полюбить тебя, – рассуждала она серьезно, – если бы конечно нам случилось встретиться по-другому, а теперь – теперь уже не получится, и это плохо, хоть мне, наверное, обижаться не стоит – в каждой выгоде есть свой подвох и в каждом занятии тоже, как ни старайся, и обо всех своих я давно осведомлена. А вот тебе может стать досадно, а может уже досадно и есть – ты ведь меня не выбирал, а значит заранее знать не мог, как мы столкнемся и прочее, а теперь знаешь, да поздно. К тому же, если б я тебя полюбила, то и ты бы не остался в долгу – не смейся, я говорю правду, от любого можно добиться чего захочешь, если знать нужные слова. Жаль конечно, что для каждого они свои, но для тебя я нашла бы без труда – тебе их и нужно-то немного. Вот мне понадобилась бы целая книга – и то я все искала бы скрытый смысл между строчек, перепроверяя и прикидывая так и этак, и раскачивая каждую взад-вперед. Все потому, что я-то твердо стою обеими ногами, а ты – ты на цыпочках и тянешься к чему-то, чего даже и не видишь; но зато ты большой, а я – так себе, малявка, хоть конечно я высокая, а ты нет…»

Я внимательно слушал, перебирая ее волосы, а Миа все перечисляла, за что можно было бы меня полюбить, если встретить случайно или не иметь в занятиях подвохов – ровные зубы, густые волосы, ироничная складка у рта… «А еще ты ходишь, чуть подпрыгивая», – добавила она со смешком и замолчала, задумавшись о чем-то. Я глядел на нее и признавался сам себе, что у меня никогда не было такой женщины и едва ли будет когда-то еще, и что я, наверное, мечтал о ней, даже и не желая, чтобы мечта обратилась явью. Мне и послали Мию, как фантазию, что не сбудется, на короткие три дня – хотел мол, желал, так теперь не взыщи – сразу предупредив, что продолжения не случится, и это было милосердно вдвойне: мечтать можно, говорили мне, мечтать – это приятно, а потом успокаивали – не бойся, у тебя не хватит времени, чтобы убедиться в обратном. Но Миа глядела на меня так невинно, что и тут повеяло холодком – не забраться бы дальше, чем следует, не привыкнуть бы чересчур – так, что химерическая материя неприметно начнет перерождаться во что-то вязкое и прочное, разорвать которое потом как ножом по сердцу, а винить придется только себя – потому как предупредили и не раз. Пришлось изобразить фальшивую улыбку, чтобы стряхнуть наваждение, и сказать что-то чужим голосом, подыгрывая ей, коварной куртизанке, слишком безупречной и близкой, как никто.

«Интересно, – спросил я беспечно, – можно ли придумать что-то еще, кроме походки и ироничных складок? Ну там, особенность из особенностей, которых не бывает у других, что-то, пусть и не лезущее в глаза, но отличающее неоспоримо? Это бы тоже зачлось, или исключения отбрасываются и считаются лишь правила?»

«Не бывает у других… – мягко повторила Миа и потрогала мою обезьянью лапку. – Что случается такого, чего не может быть у других?» Она легла на спину и закинула руки за голову. Что-то застучало в оконное стекло – пошел дождь, и комната сразу стала еще неприступнее для любого врага, таящегося снаружи, как крепость, проверенная на прочность.

«Исключения… – задумчиво проговорила Миа. – Исключения хороши, но они ненадолго. Разве можно полюбить за то, что ненадолго?»

«Не знаю, – ответил я, поглаживая ее, как большую кошку. – Про исключения не знаю, но ладно, бог с ними. Пусть не исключения, пусть какой-то секрет, так что ли назовем. А иначе ведь полюбить вовсе не за что – все лишь случайности тогда и еще чуть-чуть здравого смысла… Впрочем, не слушай меня, я в этом не очень, я теперь вот стараюсь любить хотя бы себя самого, и то получается не всегда».

Миа зажмурилась, почти мурлыча, потом улыбнулась, не открывая глаз, и покачала головой. «Ну уж нет, – протянула она, – секрет тут не поможет, от него в любви никакого прока. Пока он в тебе, то его и не видно почти – раз не говоришь, значит он незрел и не просится наружу. Если кто-то и вытянет, то сам и пожалеет, а ты пожалеешь еще больше – сам понимаешь, потому и молчишь. А когда молчать станет невмоготу, и ты-таки выскажешь все кому-то, мне например, то тогда и секрет перестанет быть секретом, и о нем как о секрете уже и не будет речи. И снова все окажется, как у других – исключения ненадолго, я предупреждала – пока конечно внутри не зародится что-то новенькое… У многих – никогда или один раз и все, а у иных – не раз и не два, они без этого не могут, всегда тлеет какой-то фитилек. Они не умеют любить – фитилек отвлекает – и их тоже полюбить страшно. У меня так почти случилось когда-то, и лучше бы, наверное, не случалось, но я не забыла и еще хочу. Но это не об исключениях, это правило, только надо применять умеючи и не бросаться на что попало. Фитилек – правило, а из секретов не наделаешь правил, они только себе и сгодятся, чтобы ходить со скучным лицом или смотреть свысока. Но про это мне тоже судить несподручно, у меня ведь ничего такого нет, хоть со стороны я могу отличить – и одно, и другое, и если вообще без…»