«Здравствуй, родной мой!
Как ты себя чувствуешь? Хирург мне сказал, что ничего страшного, все обойдется. Но к тебе почему-то не пустили. Завтра приемный день, и мы все будем у тебя. Я так переволновалась в тот день, до сих пор не могу успокоиться. Но сейчас опасность миновала. Какая у тебя температура? Пожалуйста, выполняй все предписания врачей, а то я знаю твою реакцию на всякие порошки и уколы. Но сейчас это тебе действительно нужно.
Ну, ты не волнуйся. Сегодня первое сентября. Олежку я отвела в школу. Он пошел в первый класс.
Целую тебя крепко.
Дубровин дернулся, будто пойманная на крючок рыба, и, облокотившись рукой о подушку, потер лоб: он никак не мог осмыслить последние строчки письма.
— В школу? Олежка! — вслух повторил он.
А внизу была приписка. Неразборчивый, корявый почерк, напоминающий колючую проволоку. Но этот почерк Дубровин мог бы отличить от сотни других. Мартынов писал:
«Крепись, Костя. Ничего страшного. Хирург говорит — все будет хорошо. Выздоравливай. Большущий тебе привет от всего розыска. Ты знаешь, конечно, в тебя Глухарь стрелял. Переменил профессию, сволочь. На шелк перекинулся — кто бы мог подумать!
Да, Валерку мы устроили в общежитие. На заводе ему аванс выписали. Плакал, когда узнал, что ты в больнице. Сегодня он заступил во вторую смену, а завтра мы тебя обязательно навестим…»
Дубровин аккуратно сложил записку и спрятал ее под подушку. У него полегчало на душе, и все же чувство глухой виновности перед людьми не покидало его. Он вспомнил сухонькую фигурку матери, склонившуюся над своим сыном, погибшим под колесами автомашины, вспомнил Елену Ольховскую. Лицо ее маячило у него перед глазами, будто живое, — большие удивленные глаза, чуть припухлые детские губы, тонкие брови вразлет, словно крылья ласточки, парящей в воздухе.
Через два месяца, ранним утром, во дворе Заркентского управления милиции появился худой, бледный человек. Новая отутюженная форма болталась на нам, как на вешалке. Тротуар поднимался в гору, и человек с трудом одолевал подъем.
Опираясь на палку, он гулко стучал ею по растрескавшемуся красному кирпичу и делал частые остановки. Останавливаясь, он вытаскивал платок и вытирал взмокший лоб.
За серым зданием криминалистического музея, где хранились всевозможные орудия преступлений, изъятые у уголовников, находилась спортивная площадка. Здесь на матах тренировались по самбо курсанты школы милиции. Молодые, пышущие здоровьем, они с удивлением разглядывали человека в милицейской форме, медленно бредущего по тротуару.
— Кто это? — спросил молоденький розовощекий курсант. В его тоне явно сквозила ирония: «И как это таких держат в милиции?»
— Это капитан Дубровин, — резко сказал преподаватель. — Тот, что Глухаря брал. Продолжать занятия! — крикнул он.
Это уже относилось к группе самбистов, сгрудившихся на краю площадки. Разгоряченные, во взмокших спортивных куртках, они с неподдельным восхищением глядели на человека, идущего по тротуару. Никто не хотел расходиться.
Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан милиции Дубровин не слышал этих разговоров. Он даже не оглянулся. Остановившись, он снова вытащил платок и, тяжело дыша, вытер взмокший лоб. Медленно продвигаясь вперед, он скрылся за углом здания. Курсанты уже не видели его, но никто не двигался. Было слышно, как гулко и тяжело стучит палка по растрескавшимся кирпичам тротуара.
