— Откажутся от его услуг и попросят освободить дом.

— Он же сам его построил, — вырвалось у меня.

— Это вроде служебного помещения, для сторожей. Стройматериалы были наши, а за постройку мы ему заплатим.

Видимо, на мое лицо пала такая растерянность, что гость торопливо поправился:

— Конечно, многие за Пчелинцева, но дебаты будут жаркие.

Привычный инстинкт сработал: мне захотелось спросить, при чем здесь я, почему он пришел ко мне, разве тут поможешь, и еще, и еще… Этот инстинкт, срабатывающий вовремя, как мышеловка, охранял меня там, за сосняками, от стихийных напастей, от ненужных людей; он охранял от подобного и моих друзей. Но этот инстинкт как бы проложил путь новой мысли: не потому ли приятели оставили меня, упасенные этим инстинктом?

— Чем же он нехорош? — чуть резковато спросил я, отгоняя всякие инстинкты.

— О-о, — вздохнул председатель. — Всего и не перечислить.

Конечно, вопрос мой был праздным — будто я не знал характера, будто не знал его прегрешений. Одна история с Волосюком чего стоила.

— На каждом собрании Пчелинцев ставит неразрешаемые вопросы. Об охране муравейников, об убывающем в мире кислороде, о каких-то землеройках…

— Им из бутылок не вылезти, — мрачно объяснил я.

— Не нам же их вытаскивать? Все это не входит в его прямые обязанности. Скажите ради бога, ну какое ему дело, есть пожарный водоем или нет? Мы же сгорим!

— И он сгорит, — уравнял я шансы.

Председатель вытащил платок и отер белое, какое-то мучнистое лицо. Он переживал, он и в том разговоре с Пчелинцевым волновался.

— Представьте такую картину… Садовод дал ключ приятелю, чтобы тот съездил за фруктами. Приятель спокойно рвет плоды. И вдруг: «Руки вверх!» Пчелинцев с ружьем. Приятель объясняется. И все-таки сторож ведет его к себе и учиняет допрос: назови ему фамилию хозяина, адрес и даже приметы…

— Отобрать у него ружье, — искренне посоветовал я.

— В прошлом году отобрали. Так он разгуливал по садоводству со здоровенной рогатиной, будто на медведя шел.

Я раздвоился. Мое сознание принимало информацию и перерабатывало. А подсознание вело свою подспудную работу, занявшись тем самым обнаруженным инстинктом. Подсознание вдруг догадалось, поделившись с сознанием, что этот инстинкт носит иное название — здравый смысл. И он, инстинкт, присущ только людям. Человеческий инстинкт. У зверей нет здравого смысла — у них страх или осторожность. Нет здравого смысла и у Пчелинцева; правда, у него нет ни страха, ни осторожности.

— Но это еще не главное, — вздохнул председатель.

Я насторожился: неужели есть и главное?

— Пчелинцев не нас охраняет, а от нас.

— Что охраняет от вас?

— Допустим, купил садовод машину дров, а он звонит в милицию…

— Дрова-то ворованные?

— Мы не спрашиваем, — смутился председатель.

— Тут я вас не поддержу как юрист. Знаете ли, скупка краденого…

Его лицо порозовело. Он снял мексиканскую шляпу и обмахнулся. Видимо, я не оправдал его надежд. Мы помолчали. В саду с мышиным шорохом опадали последние листья. Где-то в лесах, как недовольный лев, рыкнула электричка.

— Еще скажу, — уже с некоторым сомнением начал председатель. — Он ведет себя так, как и мы.

— Не совсем понял, — сказал я, хотя совсем не понял.

— Равенство он трактует буквально.

— То есть?

— Профессора может назвать Мишкой…

— А профессор зовет его Володькой?

— Все мы за равенство, но есть же разумные пределы. Вы, я слышал, кандидат наук. Не будете же требовать к себе уважения, как к академику?

— Как к человеку, — тихо уточнил я.

Видимо, в моих тихих словах была какая-то сила, остановившая его. Он помолчал, надел шляпу и очень искренне сказал:

— Конечно, лучшего сторожа нам не найти. Мастер на все руки, не пьющий, за дачи мы спокойны, ни одной кражи… И все-таки повлияйте. Пусть он сдержится на собрании…

Я проводил, его до калитки. Инстинкт, названный мною здравым смыслом, уже заглох. С Володей обязательно поговорю. Да и что мне грозило, кроме лишних хлопот?

Каким-то неведомым образом в моем сознании, как в испорченном телевизоре, загорелось яркое, все светлевшее пятно, в которое сбежалось несколько расплывчатых кадров — натруженные Володины руки в синих, почти конских жилах, веселая чернота Агнессиных глаз, выгоревшая головка Оли, мужской взгляд Коли… И я знал, что сейчас припущу в садоводство и буду нестись туда, пока всех их не увижу.

Председатель вышел за калитку. Уже из-за ограды он спросил меня все-таки как своего, как единомышленника:

— Вообразите, что стало бы, будь все как Пчелинцев?

Я глянул на молчавшие сосняки… И верно, что бы стало с миром, будь все, как Пчелинцев?

Садоводство встретило меня жизнью. Почти у каждого дома копошились. По улочкам ходил народ с корзинами, тачками, ведрами, ракетками… Неужели из-за собрания? И тогда мне вспомнилось, что сегодня суббота.

Я миновал чудо-врата, прошел сад и постучал. На крыльцо выбежала Агнесса с великанской деревянной ложкой. Она торопливо поманила меня, провела на кухню и усадила в уголок.

— А я буду варенье помешивать.

— Где Володя?

— Взяли с ребятами по рюкзаку и ушли в лес.

— За шишками?

— За бутылками.

— За какими бутылками?

— За всякими, которые туристы разбрасывают.

— Они вам нужны… под соки?

— Ну уж, грязные-то. Во-первых, физическая нагрузка для ребят. Во-вторых, очистка леса. В-третьих, сдаем и пополняем наш бюджет.

Варенье булькало. Агнесса помешивала его своей гигантской ложкой с любопытством, склонив голову набок, рассыпав короткие волосы по лбу и вглядываясь в его душистую массу, будто видела там что-то еще, кроме пузырей.

— Колька палец вывихнул на руке. Отец очень доволен.

— Чем? — не понял я, полагая, что она доскажет, чем доволен отец.

— Колька играл в старом окопе и свалился в него. А Володя внушает: «Гордись, свое первое ранение ты получил в окопе».

Проблемы воспитания, такой тяжкой для многих семей, у Пчелинцевых, видимо, не было. Она решалась патриархально — делай, как я; будь как я. Впрочем, не есть ли этот принцип основой педагогики, именуемой личным примером?

— Агнесса, вам детей растить трудно?

— От них столько радости.

— Все-таки заботы, хлопоты, воспитание…

— Трудно растить детей тому, кто их не любит.

В другой бы раз я поговорил, потому что брошенная ею мысль задевала: полно любящих родителей мучились с подростками; в конце концов, мы с женой тоже любили Наташку, которая отходила от нас все дальше и дальше. Но я пришел не за этим.

Момент мне показался весьма удобным. Как же я раньше не смекнул?.. Нужно поговорить с Агнессой, а уж она убедит мужа быть осмотрительным на собрании, и не только на собрании. Может, про засаду рассказать?

— Вы давно в браке? — начал я издалека.

— Одиннадцать лет.

— А где с ним познакомились?

— В заводской библиотеке. Володя все книги о природе брал. И знаете, я сразу поняла, что он хороший человек. Такой хороший, что я подумала: «Господи, не может быть!»

Видимо, понятие «хороший человек» у Агнессы было иное, чем у меня. Я бы не пожалел для характеристики Пчелинцева многих высоких слов, но хорошим был для меня человек мягкий, уступчивый, сочувствующий. Без ружья.

— Ну и не ошиблись? — со смешком спросил я, чтобы как-то смазать неприличие вопроса.

— За одиннадцать лет мы ни разу не поссорились.

— Ну уж, — не поверил я.

— Я так Володе сказала… Как глава семьи и мужчина будешь все серьезные вопросы решать сам. Только у меня просьба: прежде чем принять решение, посоветуйся со мной.

— Агнесса, многие супруги договариваются жить в мире, однако…

— Вы кое-что забыли?

— Что?

— А то не знаете…

— Не знаю, — искренне подтвердил я.

— Про любовь забыли? — удивилась Агнесса и даже перестала мешать варенье.

Мои лекции о семье и браке носили правовой уклон. Разумеется, о любви я тоже говорил. От анализа социологических опросов, да и вообще с возрастом, моя вера в то, что семья держится на любви, убывала. Правовые нормы, мой хлеб, о любви тоже помалкивали. Затеянного разговора пока не выходило — он свернул на красивую и ненужную сейчас дорожку.