— Кто?

— Наши.

— С кем?

— С ихними.

— Во что?

— В футбол.

— Я не болельщик, — отрезал мужчина.

Пчелинцев вернулся и засопел недовольно — видимо, не спугнул. Я начал подозревать, что опять вовлечен в авантюру вроде той, с моравской колбаской. И если тогда наша совместная глупость была понятна, то здесь его действия смахивали на поступки спятившего.

— Знаешь, кто это? — прошипел Пчелинцев. — Волосюк.

— Ученый?

— Стучит на барабане в ансамбле не то «Самосады», не то «Самосуды», а может, и «Супостаты».

— Да в чем дело-то?

— Глянь-ка, окна занавешивает, готовится.

Самогонщик? Картежник? Купюры печатает? Или сектант? Я хотел все это прошептать Пчелинцеву, но он уже вышмыгнул из укрытия. После его стука дверь открылась, и опять в электрическом свете я увидел тонкую фигуру Волосюка.

— Извините, позабыл спросить: вам навоз нужен?

— Сейчас, что ли? — уже раздраженно спросил Волосюк.

— В принципе.

— В принципе нужен.

— Запишу вас на очередь.

— Если еще есть вопросы, то давайте сразу.

— Что, мешаю?

— Я приехал, надо топить печку, готовить ужин…

— Ужин на одного?

— Какое вам дело, черт возьми! — не выдержал Волосюк. — Вы сторож или участковый?

— Совмещаю, — хихикнул Пчелинцев.

Я полагал, что после этого накального разговора гнездышко в кустах мы покинем. Но Володя уселся рядом. Неосведомленность, затекшие ноги, тьма и вообще двусмысленность… Вернее, умора: кандидат юридических наук, доцент университета сидит на корточках в черноплодке, именуемой засадой. И не знает, почему сидит и зачем. Я хотел было уже подняться… Но в доме стукнула дверь и выпустила хозяина. Волосюк огляделся, обошел вокруг дома — видимо, искал сторожа, — миновал калитку и побрел по улочке каким-то мягким, неуверенным шагом. Дом не закрыл, свет не погасил.

— Ага, — злорадно и понимающе изрек Пчелинцев.

— Объяснишь ты или нет?

— Его жена, шишечки-едришечки, человек прозрачной души. На фикхаме преподает.

— Что за фикхам?

— У вас, в университете.

— А, химический факультет, химфак. Ну и что?

Одну ногу кололо иголками, вторая омертвела целиком. Я попробовал ее, вторую, вытянуть, но уперся в какой-то длинный и узкий предмет. Вероятно, топор, — ведь засада. Но уж слишком длинный. Я пощупал. Ружье, одноствольное.

— Ружье? — удивился я.

— Оно, — подтвердил Пчелинцев.

— Зачем?

— На Волосюка.

Отсохшие ноги помешали мне вскочить — я бы цапнул ружье и припустил бы к его Агнешке. Но по улочке шли. Я отвел мешавшую ветку. Возвращался Волосюк. И не один, с женщиной.

— Вот и его хорошая жена, — успокоил я сторожа.

— Это не жена.

— А кто?

— Баба.

Они подошли к калитке, намереваясь войти. Пчелинцев выскочил из кустов прыжком, ухватив одностволку почти на лету. Теперь не только мои ноги, но весь я заколодил, не в силах ни встать, ни слова вымолвить.

Перед ошарашенной парой, загородив калитку, встал человек и вскинул ружье:

— Руки вверх!

Они попятились молча, видимо лишившись, как и я, дара речи.

— Да вы что… — наконец залепетал Волосюк. — Не узнали?

— А-а, гражданин Волосюк. — Пчелинцев опустил ружье. — Один можете пройти.

— Эта женщина со мной…

— Правление наказало посторонних в дачи не пускать.

— Она не посторонняя.

— А кто?

Волосюк задумался. Этого времени ему хватило проникнуться комизмом ситуации.

— Пчелинцев, а вы не пьяны?

— Не употребляю, гражданин Волосюк.

— Значит, спятили. Разве член садоводства не может пригласить гостя?

— Членом садоводства является ваша супруга, вот она может.

— Хватит валять дурака, Пчелинцев, и отойдите от калитки.

— Не пущу. — Сторож повел дулом. — Принесите записку, тогда и дамочка войдет.

— От кого записку? — не понял Волосюк.

— От жены, — безмятежно посоветовал Пчелинцев.

— Боже, — тихо сказала женщина.

Она вырвалась и скорым шагом почти побежала к въездным воротам.

— Тебе это так не пройдет! — бросил Волосюк, ринувшись за ней.

Я колченого вылез из-под кустов. И молчал, подбирая слова позлее, похлеще, чтобы расцарапать его деревянную душу. Впрочем, какие тут нужны слова, когда все очевидно.

— А ведь это хулиганство, часть вторая двести шестой статьи Уголовного кодекса.

— И что за это дают?

— Срок.

— Может быть, я семью спас от развала.

— Ружьем?

— Без патронов, — засмеялся он.

Везло мне сегодня на семейные проблемы. В Первомайке я открыл новую причину распада семьи, а Пчелинцев мне показал неизведанный способ ее укрепления. Вот узнали бы студенты, как я в засаде боролся с безнравственностью.

— Брось фырчать. Идем-ка есть пироги с крольчатиной, — предложил Володя как ни в чем не бывало.

Мы пошли по уже темной земле. Мое настроение опять упало, даже пироги с крольчатиной не манили.

— Только не говори Агнешке, — попросил он.

— Неужели ты не признаешь ни личной жизни, ни интимных отношений?..

— Да интимные отношения Волосюка все садоводство честит.

— Но не вмешиваются!

— Ругать поругивай, а пакостить не мешай?

— Это слишком хрупкая сфера отношений.

— А жену его не жалко, шишки-едришки?

— Да ведь ей не поможешь…

— Ты не поможешь, а я вот хочу помочь.

— Ей-богу, у тебя взгляды деревянные, прямые и несгибаемые, как сосна.

Пчелинцев довольно рассмеялся и наподдал меня прикладом.

— А человеку и надо, шишечки-едришечки, стоять как сосна, крепко, прямо, с высоко поднятой головой.

Во мне заговорила совесть — три дня не ходил к Пчелинцевым. У них хозяйство, дети, работа, встают до солнца… А я веду беседы, спасаясь от одиночества, да поглощаю пироги.

Моя жизнь в заброшенном доме как-то упорядочилась. Теперь я не только ходил в сосняки, но и читал привезенные книги, починил легшую ограду, сгреб в саду листья, вымыл все комнаты и укрепил дрейфующее крыльцо. После Агнессиных обедов пакетные супы меня удручали, поэтому я купил ведро свежей картошки и стал чаще наведываться в продуктовый ларек; кстати, в нем негаданно приобрел пять банок лечо с моравской колбаской и долго разглядывал наклейку, будто увидел старую приятельницу. И главное, теперь я спал, как все нормальные люди, — то ли уставал за день, то ли после моего отказа ехать в город пришла какая-то определенность.

Не было и одиночества, оно словно развеялось меж сосен. Какое одиночество, когда через полчаса ходьбы я мог увидеть окоемный взгляд Агнессы и услышать пчелинцевские «шишечки-едришечки»? Одиночество, слава богу, ушло, но вечерняя грусть наведывалась. Тихая, идущая рядом с размышлениями, она мне даже нравилась.

На четвертый день, когда в углу сада я рыл яму под мусор, в том числе и для пустых банок лечо, у калитки что-то застучало. Я подошел.

Там стоял пожилой мужчина, которого я бы век не узнал, не будь на нем соломенной мексиканской шляпы. Председатель правления садоводства «Наука». Это с ним препирался Пчелинцев в мой первый приход к садоводам.

— Здравствуйте, — неуверенно сказал председатель. — Мне нужно с вами поговорить..

— Пожалуйста.

Я провел его на крыльцо, к хорошему крепкому стулу, а сам уселся на сосновую чурку. Видимо, на моем лице выписалось недоумение, потому что председатель заговорил скоро:

— Сейчас объясню. Но сначала хотелось бы знать: вы его друг?

Я кивнул не задумываясь. И только в последующие секунды, уже во след кивку, побежало запоздалое удивление: неужели друг?

— Мне известно, что вы тоже ученый. Мы поймем друг друга, — улыбнулся он.

Я улыбнулся ответно и вспомнил, что в той перебранке меж ним и Пчелинцевым моя симпатия была на стороне председателя.

— Сегодня вечером состоится общее собрание садоводов. И боюсь, что они выскажутся за расторжение договора с Пчелинцевым.

— То есть? — не сразу понял я.