Рыкнул Черныш. Я поискал его, но пес бегал где-то в чаще. Рыкнул Володя, вперившись взглядом под витую сосну. Там что-то серело и белело. Мы подошли.

Штук десять больших и малых, бумажных и полиэтиленовых мешочков. Каждый аккуратно завязан шпагатом, бантиком, и поставлен один к одному.

— Что это? — спросил я, пока Пчелинцев развязывал один крайний мешочек.

— А это культура, растак ее в шишку!

В его руке темнела пустая бутылка из-под марочного портвейна, горлышко которой, как несвежий воротничок, обхватила ленточка картофельной очистки. Из другого мешка вынул он сломанную бельевую прищепку, волейбольную камеру, какие-то тряпки… Из третьего — огромную и цветастую консервную банку…

— Если люди простые валят мусор на муравейники кучами, то люди интеллигентные пакуют в мешочки.

— И кто же будет убирать? — наивно поинтересовался я.

— Да хоть ты. Нет, шишки-едришки! Мы этих горилл за жабры подденем. Изучи банку.

Я изучил. Лечо с моравской колбаской. Изготовлено в Чехословакии. Восемьсот пятьдесят граммов. Два красивых знака фирмы и две картинки, на которых перец, лук, помидоры.

— Это не минтай в томате. Пойдем, — велел Пчелинцев.

Я разгадал его план. Садоводство имело форму прямоугольника. К витой сосне выходила одна из малых сторон, образованная пятью домами. По мысли Пчелинцева, мусор свалили из ближайших дач. А поскольку лечо с моравской колбаской не минтай в томате, он решил отыскать владельца по банке путем обхода домиков.

Я поплелся за ним.

— Ведь что такое брошенная в лесу бутылка? Мало того, что она пролежит черт-те сколько лет, так в нее землеройка лезет. А обратно ей никак: стены скользкие, задом она ходить не умеет. Попадались бутылки, полные дохлых землероек. Как-нибудь разозлюсь, шишки-едришки, и пошлю такую бутылку в Академию наук.

Пчелинцев, как и его жена, подтачивал мое материалистическое понимание целей людской деятельности. Разумеется, общественные нагрузки, гражданский долг… Но Пчелинцев вроде бы состоял еще на одной работе, добровольной, бесплатной и малоэффективной.

— Антон, знаешь, кого моя душа в упор не терпит?

— Научных работников, — усмехнулся я.

— Пришельцев.

— А-а, — вспомнил я устроенную им проверочку при знакомстве. — Теперь таких пришельцев большинство.

— Из города никуда не выезжают, кроме юга, санаториев да всяких кемпингов. Природы не видят. Не знают, что, к примеру, сосна похожа на человека. Им неохота прижаться головой к ее коре. Не чувствуют свое родство с травкой…

Мы подошли к первому дому. Откуда-то из-под куста появилась старушка, будто выехала на граблях.

— Володя, ко мне?

— Все трудишься, Леонтьевна?

— А что делать, никто работать не хочет.

— Главное, ты питайся витаминной пищей.

— Одни яблоки да чай.

— Консервы не употребляешь?

— Стоит в холодильнике банка зеленого горошка…

— Правильно живешь, Леонтьевна, поближе к природе. Не надрывайся. Когда что тяжелое, то зови.

Мы двинулись ко второму домику. Я шел с неохотой, не понимая своей роли и не принимая цели этого сыска. Проще было уведомить о факте председателя садоводства. Пчелинцев вроде бы жил сердцем, подчиняясь ему, как юная девица, или, говоря современным языком, жил методом проб и ошибок. Это в век-то рациональности и разума. Впрочем, мой легконогий уезд в сосняки тоже был порывом души, то есть шаг, сделанный методом проб и ошибок.

— Городских пришельцев за что не люблю? Дай им волю — они зальют все луга асфальтом, на сведенных лесах понастроят домов и гаражей, опутают все проводами и трубами, соорудят универсамы и проспекты, удушат выхлопными газами… А сами будут пялиться на телевизоры, шишки-едришки!

Я хотел возразить, но мы прошли калитку и стали у маленького, почти игрушечного, крылечка. Пчелинцев стукнул в окно. Из домика вышел пожилой мужчина в очках, в тюбетейке и халате, с махровым полотенцем на плече, будто он только что принял ванну в городской квартире.

— Михал Михалыч, у вас не найдется взаимообразно моравской колбаски?

— Есть докторская.

— Не годится.

— А что за моравская колбаска?

— Фиг ее знает.

— Из лечо, — шепнул я.

— Из лечи, — громко перевел Володя.

— От каких болезней? — заинтересовался Михал Михалыч.

— Что «от каких болезней»?

— Вы сказали излечивает… от чего?

— Да не излечивает, а из лечи.

— Из лечо, — шепотом поправил я.

— Из лечо, — внушительно и с каким-то акцентом произнес Володя.

— Ага, колбаса Излечо, — тоже на иностранный манер важно сказал Михал Михалыч, и его глаза стали круглыми и крупными, как тюбетейка на голове. — Надо запомнить. Для диабетиков?

— Спасибо, — заторопился Пчелинцев.

— У меня есть настойка женьшеня, — услышали мы уже за калиткой.

Я начал злиться. Ходим вроде ряженых. Ради чего? Легковой автомобиль за тысячу километров пробега сжирает столько кислорода, сколько хватило бы человеку на год. А тут полиэтиленовые мешочки с мусором… Пустяк. В конце концов, есть экологи, пусть они и занимаются. Пчелинцев смахивает на дикаря — молится на солнце да на сосны. И я туда же, кандидат юридических наук, милиционером заделался.

Мои ноги точно вросли в землю. Я остановился.

— А тебе надо походить, надо, — почти отечески посоветовал Володя.

— Почему же?

— Чтобы выветрить хандру.

И я пошел, чтобы ее выветрить.

На третьем участке работала женщина — далеко, где-то за кустами и грядками. Поэтому Пчелинцев крикнул через забор на все садоводство:

— Изольда Марковна, в магазин сегодня хаживали?

— Нет, а что?

— Говорят, завезли диковинные консервы, моравская колбаса в перце.

Слово «лечо» употребить он не решился.

— Спасибо, завтра сбегаю.

— Боюсь, что уже расхватали, — остудил Пчелинцев ее желание.

В четвертом доме никого не оказалось — уже неделю пустовал. Мы пошли к последнему ряду, к пятому. Правда, я не понимал, что могло помешать принести эти мешочки с любого конца садоводства. Или он намеревался обойти все дома?

— Городских пришельцев не люблю за что? Их не интересует, откуда берется хлеб с мясом, древесина с железом, вода с воздухом… Им вынь да положь. Живут как херувимы…

Он хотел развить мысль о городских херувимах, но мы уперлись в запертую калитку пятого дома. Мальчишка класса второго-третьего открыл ее живенько, скорее, не нам, а Чернышу.

— Кто дома? — спросил Пчелинцев.

— Мама. А можно ему дать сахару?

— Пес знаешь что ест? Только моравские колбаски.

— А мы их уже съели.

Володя положил руку на мальчишеские вихры и примял их задумчиво. Стекла его очков, металлические дужки, да и тугая кожа щек предвещающе блестели.

— Позови-ка маму.

— Зачем? — почувствовал что-то и мальчишка.

— Спрошу, чего ж она не оставила Чернышу моравскую колбаску…

Из дома вышла дородная блондинка во всем джинсовом — брюках, жакете и босоножках. То ли костюм был маловат, то ли такой был покрой, но женщина казалась спеленутой, и я не представлял, как она в него втиснулась.

— Пройдемте за изгородь, — предложил Володя, глянув на мальчишку.

Блондинка пожала — по-моему, очень рискованно для жакета — плечами и вышла на улочку.

— Зачем вы плюете в нашу душу? — спросил Пчелинцев, набычившись.

Даже в сумерках ее широкое и белое лицо заметно покраснело, вернее, потемнело.

— Не понимаю…

— Зачем вы свалили под сосну одиннадцать мешочков с отходами? На тачке везли?

— Все бросают в лес.

— В Литве берут под охрану видные деревья, обнажения пород и даже отдельные валуны. А вы под такой красавицей нагадили.

— Попрошу выбирать выражения!

— Он сказал в экологическом смысле, — поспешил вставить я.

— Нет, в физическом, — повысил голос Пчелинцев. — Буквально навалила кучу хлама, шишки-едришки!

Они дышали тяжело, будто работали на погрузке. Блондинка совсем потемнела лицом и с опаской поглядывала на Черныша, который урчал у ее ног.