— Дачу мы еще с тобой обсудим, Миш, — вставила мать, — раз уж вы поедете, я проинструктирую тебя.

— Дедушка сам проинструктирует! — возразил я.

— Ну уж нет, он скажет мне, что там нужно будет сделать, — я поговорю с ним — а потом передам вам. Чтобы это была моя просьба, моя.

— Хорошо, тетя Даш, — быстро согласился Мишка.

— Так ты даже и вообще не будешь читать? — вяло осведомился я.

— Нет, на даче обязательно прочту — сказал же.

— Все, Миш, иди. Все, давай. И, как придешь домой, обязательно позвони нам, сказать, что дошел; давай, чмокну тебя. В щечку, — мать сложила губы трубочкой и протянула «у-у-у-у».

— На даче прочту, обещаю, — повторил Мишка, сидя уже в прихожей на корточках и надевая ботинки, — меня очень заинтересовало то, что ты говорил… ну про это… про будку, врачей… и след от скорой помощи, особенно понравился, — Мишка хитро подмигнул мне, — а как твоего сержанта зовут, скажи мне еще раз?..

— Инспектора! Он инспектор.

— Да, верно. Так как?

— Мизаретта.

— Ага, Мизаретта. Все, теперь не забуду.

Я стоял, потупившись и краснея, — нет, на сей раз Мишке так и не удалось меня развеселить.

— Моя ошибка… — произнес Мишка; скажи он это чуть резче — вовсе создалось бы впечатление, будто он что-то себе присваивает.

Он не договорил и, зачем-то прогнув шею, принялся пытливо высматривать убогие двухэтажные дома, промелькивавшие за окном, а ведь ему и без того все было видно, — занавеска так и оставалась отдернутой.

— Слушай, здесь, похоже, все как было, так и… да, тетя Даша права была — ничего здесь не меняется.

Я саркастически нахмурился — теперь это была одна из моих привычных реакций, когда кто-нибудь говорил мне, что моя мать в чем-то оказалась права. (Чаще всего об этом говорила она сама — указующей интонацией, едва ли еще не «тыкая пальцем» на свою правоту, — и когда я хмурился вот так вот, насмешливо и с поддевающим огоньком в глазах, в моем мозгу живительным бальзамом разливалась мысль, что я возвышаюсь над материной правотой).

Я поправил Мишку (с деланным благоразумием):

— Моя мать говорила, здесь нет ничего интересного, — моя ухмылка стала шире.

— Ну не важно… о чем я там?.. Я сказал об ошибке. Я совершил ошибку.

Я спрятал ухмылку.

— В отношении дяди Вадика?

— Да. В отношении папы.

— Брось! Ты же не мог знать, как все было. У нас, в нашем доме.

— Я же говорю — я жалею, что так редко навещал вас… Но послушай, а что же… дядя Женя, к примеру. Неужели же он не мог заставить его бросить пить? Применить… ну пусть и применить силу даже, когда отец напивался и начинал дебоширить.

— Дядя Женя… — я рассмеялся невольно; я мог сказать Мишке, что от всего, что касается по-настоящему семейных отношений, дядя Женя уклоняется, но не решился, промолчал.

Я даже чувствовал некое подобие стыда — словно за этим стоял именно мой промах, а не чей-то еще. Мишка сказал:

— Все ясно. Поэтому-то ты его и не любишь.

— Что?..

— Ну ладно, ладно. Давай, не будем про дядю Женю. Я все прекрасно понимаю.

Я не уразумел, что именно Мишка прекрасно понимает, но продолжал слушать. (Странное чувство стыда практически ушло).

— Про папу. Ты говоришь, я не мог знать. Это не так: я должен был увидеть.

— Увидеть? Как? Я не понимаю.

— Твоя мать звонила мне месяца три назад, говорила о его состоянии. Я не поверил. Я встретился с ним — я даже не заметил, что он пьет.

— Что? Ты встречался с ним?

— Да.

— Как же в таком случае…

— Как же я мог не увидеть? Вот так, не увидел. Он же трезвый пришел на свидание.

— Но ведь…

Мишка не дал договорить; прервал меня, снова повторив:

— Это была моя ошибка, да. И я ее признаю. Мы просто встретились, поболтали. Он, разумеется, и не знал, в чем настоящая цель нашей встречи.

«Настоящая цель? А может быть, ты просто не захотел увидеть?»

Склонив голову, я бросил взгляд на Мишку, исподлобья, несколько раз; я чувствовал, как во мне начинает взмывать негодование, однако не был еще готов к наступлению, — не потому, что не знал, как проведу его, а просто мне необходимо было еще в полной мере осознать всю тяжесть Мишкиной «слепости», — так он теперь это представлял мне. Он старался обелить себя? Да нет же, он действительно верил в то, что говорил.

Я произнес утвердительно, но пока что еще спокойно:

— Ты, конечно… не спросил его напрямую.

— Нет. Да я и не верил — честно — что он может так вести себя. Ты же помнишь, каким он был хорошим человеком — раньше.

Автобус остановился, и мы вышли: дед через задние двери, а я с Мишкой — через передние, и поскольку мы уже немного проехали поворот на лес, и нужно было вернуться, дед сразу оказался впереди.

Я закопался, закидывая на плечи рюкзак, а Мишка остался стоять рядом со мной, — мы не спешили к деду.

Дед стоял и смотрел на нас; и весело кивал, указывая себе через плечо, — как бы приглашая следовать за собой.

— Ну чего, дорвались теперь до воли, точно?

— Дедуль?

— Я говорю: дорвались до свободы, да?

— Мы?

— Ну а кто? Давайте, пошли!.. Дорогу-то не забыли? — дед не стал нас дожидаться — развернулся и пошел к повороту.

— Да, все как прежде, — уверенно сказал Мишка — будто вердикт выносил.

Я уже надел рюкзак и посмотрел на него: он оглядывался по сторонам.

— Да я все про этот город… — пояснил Мишка, заметив мой взгляд.

— Совершенная дыра, — я пожал плечами и отвернулся.

Два ряда двухэтажных с облупившейся краской домов; и дорога между ними, — это и правда можно было только с натягом назвать городом. Но дело было, конечно, не в том, как правильно это называть.

— Согласен, да… Сюда же, кажется, бывших заключенных ссылали — в советское время, я имею в виду…

Я пожал плечами.

— И смотри, стекляшку продуктовую снесли… как там она называлась?.. Не помнишь? A-а, все, я сам вспомнил: «Кредо-Алексий». П-ф-ф-ф… ну и название, Бог мой!

— Эй, ну вы чего? Не отставайте! Чего вы, столбы считаете что ли? — дед уже поворачивал на дорогу к лесу.

— Идем, идем, дедуль!.. — поспешно выкрикнул Мишка; засеменил вперед, — мы тут просто что-то подзадумались!

— Чего?

— Я говорю: задумались мы что-то, — Мишка повторил, выкрикивая каждый слог, — ты не знаешь, стекляшку давно снесли?

— A-а… чубуки от трубки! Один чубук и другой — тоже чубук. Давайте, идите сюда скорее…

Мишка нагнал деда.

— Дедуль, стекляшку давно снесли?

— Стекляшку? Да года два назад…

Я намеренно не стал нагонять их — делал хотя и быстрые, но короткие шаги; у меня, должно быть, нервы сдавали.

Мишка вернулся ко мне.

— Макс, давай быстрее пойдем. Тебе идти что ли тяжело, рюкзак тяжелый? — странная наивная забота в голосе.

— Почему я только теперь об этом узнаю?

— Э-э… о том, что я… виделся с отцом? Мы с твоей матерью решили, что это останется между нами… и папой… но папа тоже ведь не знал настоящей цели встречи, — прибавил Мишка таким тоном, словно это последнее обстоятельство являлось самым веским доводом того, что и меня не следовало посвящать, — но скрывать от тебя как-то… ну ты понимаешь. Ты же родной мне человек. Это вообще твоя мать настояла — не говорить тебе. Я просто хочу, чтобы ты не имел против меня никаких…

— Все в порядке.

— Да и чего теперь скрывать, в конце концов, — резюмировал Мишка.

— Мне все равно.

— Нет, Макс, послушай…

— Но мне правда все равно. Это же не мой отец.

— Это твой дядя…

— …которого я никогда не любил.

— Макс!

— Но это правда.

— Ты не любил моего папу, дядю Вадика?

— Нет — потому что он не любил меня.

— А может, по какой-то другой причине? — резко осведомился Мишка.

— Нет. Именно по этой.

Мишка помолчал — пару мгновений; затем произнес:

— Он любил тебя, — убежденно.

— Нет, не любил, — опроверг я просто.

И почему-то именно в этот момент (а не минутой и не пятью раньше, когда мы еще ехали в автобусе), я снова почувствовал опаску, даже страх — «я вернулся на дачу… я уже здесь».