«Но это же пять лет назад, а теперь что?» — возразил бы я.

И тогда Мишка положил бы меня на обе лопатки таким приблизительно ответом:

«Но ты же и теперь занимаешься литературой».

Думаю, если бы мне удалось научиться полностью предсказывать Мишку, я бы посчитал, что многое преодолел в жизни…

Однако к своему «ага!» Мишка присовокупил совсем иное:

— Знаешь, то, что она отпустила нас… меня это удивляет, меня… все еще… невольно… я же не знал, что кое-что поменялось. И не кое-что, а многое… и коренным образом.

— Ты имеешь в виду не только…

— Все. Все поменялось. Вообще. И, главное, с моим отцом…

Через Мишкино плечо я мог видеть нашего деда — он сидел на задних сиденьях автобуса; каждый раз встречаясь со мною глазами, он вскидывал голову, — будто я окликнул его, и он теперь ждал, что же такое я ему скажу; потом браво подмигивал.

Что и говорить, совершенно неподходяще, — но его ничто не печалило (во всяком случае, внешне уж точно ничто), и это меня столько же удивляло, сколь и вдохновляло. Мать сказала мне, что неделю назад, когда дядя Вадик умер в больнице, она очень боялась: как войти в дедову комнату и сообщить ему о смерти сына? «Его ведь удар хватит!.. Но как быть? Надо же сказать».

«Я знаю: ты вошла в комнату и попыталась его подготовить — сначала».

Я сказал это даже с некоторым мнительными видом и интонацией; хотел показать, что мне наперед известны все ее мысли, слова, действия… Пожалуй, я стремился ужалить мать, но тотчас приказал себе сбавить обороты — потом буду жалить, через пару месяцев; когда все рассосется.

С другой же стороны, думаю, и не ставя перед собой цели ужалить, я, так или иначе, сказал бы нечто подобное, потому как несколькими секундами раньше мне вдруг пришло в голову, что в фильмах было полным полно подобных «щекотливых» сцен. Мать, вероятно, завела разговор примерно так: «Есть одна новость, которую я должна сообщить тебе…»

«В чем дело?» — спросил бы дед, обернувшись от стола, на котором лежал том Большой советской энциклопедии.

«Плохая новость… очень, очень плохая», — сказала бы мать и т. д.

Я почти угадал. Почти — разница состояла лишь в том, что мать, вместо слова «новость», употребила иное слово, — пожалуй, довольно странное в данных обстоятельствах: «тайна».

«Есть одна тайна. Хочешь я открою тебе тайну?»

«Ты о чем? — сняв дальнозоркие очки, дед обернулся от стола, на котором лежал том энциклопедии, — что за тайна?»

«Тайна, которую я храню…» — она запнулась, стараясь выбрать лучшее продолжение. Интересно, она смотрела при этом в сторону?

«Давно?» — спросил дед.

«Да… Ровно два часа. Плохая тайна… очень, очень плохая».

Я почти угадал — и в то же время не угадал вовсе.

И самое главное: когда «тайна» открылась, с дедом не произошло ничего из того, что приковывает зрительское внимание к фильму.

Он немного обмяк, его светлые глаза очень широко открылись; затем помял губами и причмокнул пару раз.

У деда мог случиться сердечный приступ, удар — все, что угодно, — но только не сразу после того, как он узнал.

Хотя бы полчаса спустя…

«Он так ничего и не сказал?» — спросил я у матери.

«Нет, почему… он сказал: „знаешь, как Вадик пил последний год… так я не удивлен, что у него сердце не выдержало. К этому все шло“. И правда… Меня сначала удивило, что он так спокойно отреагировал, а теперь я, знаешь ли, с ним согласна».

«Но ты все равно не успокоилась», — заметил я утвердительно.

«Нет… конечно, нет».

Мишка упомянул об изменениях, которые произошли за эти годы. Мать действительно не давила на меня, как прежде, но правда в том, что она так или иначе не отпустила бы нас на дачу одних или «с одним только дедом» (в данном случае, это было равнозначно), — это была бы «слишком большая роскошь, слишком». Так теперь она любила говорить о чем-то, с ее точки зрения, все равно непозволительном. И то, что все же материнские оковы оказались на два-три дня полностью разрушенными, явилось только результатом Мишкиных дипломатичности и авторитета. (Результатом того, что изменения не обошли стороной и его тоже).

Это был уже не прежний фантазийный подросток с «высшей степени странными» идеями и способный вспылить по любому поводу. Заканчивая первый курс юридического факультета МГУ, Мишка сумел уже устроиться в юридическую фирму.

Моя мать, скорее всего, оценила это так:

«Образование важно. Но рабочий стаж — он еще более важен. Настоящий старший брат, серьезный, ответственный. Нормальный человек, безо всяких бредовых идей. Изросся, наконец!»

К счастью, последняя оценка, относящаяся к Мишке непосредственно, не соответствовала действительности (той «правильной» действительности, в которой жила моя мать), ибо в конечном счете с его стороны — по отношению к ней — изменилось только одно: он стал во всем и всегда с ней соглашаться.

А все остальное впечатление мать достроила сама.

Я, тем не менее, был твердо убежден, что, как Мишка ни проси, все его притязания потерпят полный провал — потому до самого последнего момента не думал и не принимал всерьез, что нам предстоит ехать на старую дачу. Положа руку на сердце, их разговор я слушал вполуха. И все же постараюсь поточнее воспроизвести его здесь.

Кажется, началось все издалека: мать рассказывала Мишке, как ему следует переоформлять на себя гараж, доставшийся от отца, и к кому за этим обратиться. Мишка сидел в кресле, в напряженной позе: согнулся, озадаченный взгляд устремил в пол; рука подпирала подбородок — ну точно мыслитель, занятый фундаментальной философской проблемой!

Мишка теперь принимал такую позу в одном и том же случае — когда моя мать принималась втолковывать ему насчет оформления каких-нибудь бумажек.

Он все молчал, слушал… как вдруг рассыпался в благодарностях — мол, мы отдаем ему этот гараж, а на самом-то деле он ведь нам принадлежит!

— Ну будет тебе!.. Он принадлежал твоему отцу. Главное, все сделай, переоформи… чтобы и комар носа не подточил… сам знаешь, как с документами иногда приходится. И не забудь еще, что нужно будет замок поменять. Мы давно уже собирались, но все откладывали. Теперь это на тебе. Ты ведь слышал, да, что случилось пару лет назад? У соседа по гаражу? Отец рассказывал? Кто-то залез к соседу и колеса от мотоцикла утянул.

Мишка сказал, что слышал что-то такое, но мельком.

— Да, украли колеса… Главное, мотоцикл старый такой, еще со студенческих годов. Он в полуразобранном виде стоял, возле двери. Ну и в общем сосед как-то раз попросил твоего отца проинспектировать, в каком состоянии мотоцикл, — Вадик в таких делах ведь эксперт был, ну а если что починить или построить — мастер на все руки.

— Да-да… — тихо поддержал Мишка.

— Ну вот. Так твой отец как посмотрел — так и опешил. Оказалось, лучше всего, что сохранилось у этого мотоцикла, — покрышки. Представляешь? А ведь мотоцикл там почти тридцать лет простоял!.. На одном месте, возле самой двери… Ну Вадик и говорит этому… соседу-то… все вспоминаю, как его зовут, и не могу вспомнить… надо колеса в укромный уголок, едва ли еще как ни экспонат… Все проржавело, развалилось, а они как новые! Но тот не очень-то его послушал, махнул рукой: ладно и так, мол, — чего мне они сдались, если все остальное превратилось за время в хлам. И как Вадик ни убеждал его, тот все отмахивался. Ну и ты представляешь, прошло какое-то время, и их украли. Весь мотоцикл — и каркас, и все внутренности, — все оставили, а колеса утянули. И еще из остальной обстановки кое-что… Но это я уже точно не знаю. Главное, что с тех пор я все боюсь, как бы к нам тоже не залезли.

— Замок я поменяю, хорошо, — заверил Мишка мою мать.

— Сразу за тем, как переоформишь, ладно? Обещай мне. И все нужно почистить и прибрать внутри заодно после… Там ведь еще какой бардак! Ты теперь человек хозяйственный — я надеюсь, на тебя можно положиться.

— Конечно! Все сделаю… я вот только еще о чем подумал. Это уже не касательно гаража. Касательно дачи.