В процессе работы над первым романом я принял решение, что даже такому великому сыщику, как Стив Слейт, необходимо все же как следует подготовиться — прежде, чем он вступит в борьбу с Предвестниками табора, — потренироваться. Так что пусть уж лучше во втором романе он будет просто сражаться с обычными бандитами, «покусившимися на рай». Быть может, у кого-то возникнет соображение, что я оттягивал эту встречу просто опасаясь Предвестников табора — даже на страницах своего романа? А может быть, у меня крепло осознание — подспудно, — что Стив Слейт ничем не поможет? В романе?

Нет, в реальной жизни.

Как бы там ни было, никакого ясного отчета я себе в этом не отдавал — при работе над вторым романом. Я «тренировал» Стива Слейта, и его жизнь висела на волоске по десять раз за одну главу! (Что и говорить, это был самый настоящий «экшн», дурно написанный только в силу моего возраста).

За третий роман — в котором как раз должны были появиться Предвестники табора, чтобы похитить Ольку — я так и не взялся…

Так случилось, что мать после того лета оставила более половины своих надзирательских замашек (разумеется, это чрезвычайно благотворно сказалось на возможность моих творческих изысканий). Матери и правда теперь было не до надзора — в ее жизни появился мужчина, у которого водились кое-какие деньги (те самые сторонние события, о коих я упомянул выше); ради таких мужчин она была способна на многое и всегда окружала их вниманием и заботой. (Между прочим, своего отца я никогда не знал — он умер до моего рождения. Мать, однако, часто с презрением рассказывала, что он не просто «не был человеком с серьезной материальной базой, но даже и простой устойчивостью не смог меня обеспечить».).

Более того, пока матери не было дома, я мог свободно смотреть «Midnight heat».

В следующее лето мы поехали уже не к себе на дачу, но в загородный дом дяди Жени. Помню, хотя я и неважно относился к нему, это решение вызвало у меня странное облегчение.

То же самое повторилось и год спустя, и два года и т. д. В результате на нашей собственной даче появлялись уже только дед и дядя Вадик (изредка)…

Если личная жизнь матери «налаживалась» (впрочем, она всегда говорила «наша личная жизнь налаживается»), то у дяди Вадика она, напротив, все более приходила в упадок. Он развелся с женой и, окончательно переселившись на нашу квартиру, из года в год пил все больше и больше.

Мишку я стал видеть значительно реже. В нашу квартиру он стал наведываться только за отцовскими алиментами или же с целью одолжить какую-нибудь книгу из школьной программы для внеклассного чтения — если таковой не находилось в его собственной домашней библиотеке. При всем при том мог обмолвится со мною двумя-тремя десятками фраз — не более.

Мы отдалились друг от друга.

ЧАСТЬ 2

ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД

(Рассказывает Максим Кириллов)

Глава 1

Всю дорогу Мишку клонило в сон — он так устал за последние несколько дней, что его глаза соловели, краснели и сильно слезились, стоило в них попасть яркому свету. Теперь, когда Мишка, наконец, уронил голову и задремал, а из-под дряблой занавески в автобусе изредка выбивались вспышки вечерней зари, я догадывался о так и не ушедшей красноте его глаз по опустившимся в изнеможении векам, которые воспалились на краях. Он почти спал. Только его руки с сильно, тоже будто бы до изнеможения раздувшимися венами, продолжали сжимать матерчатые узелки на рюкзаке.

Мишке, однако, в который уже раз не удалось полностью отключиться — помешала дорога, на которой становилось все больше гравия и выбоин. Автобус стал подпрыгивать, дребезжать, раскачиваться, — знакомые толчки, и с каждым из них во мне взмывал трепет.

Мишка чуть приоткрыл глаза и некоторое время смотрел в узкую щелочку между занавеской и рамой, на проезжавшее мимо алое пространство, потом, внезапно переведя взгляд на меня, улыбнулся, тряхнул своей кудрявой шевелюрой, зевнул и выпрямился.

— Ну что, получше? — спросил я, чувствуя блуждающую улыбку на губах.

— Я не выспался — но мне лучше, да, — сказал он, а затем прибавил, что ему никогда не удавалось заснуть в транспорте — так, чтобы полностью, — только немного забыться на двадцать минут. Но почему-то спать после этого совсем уже не хочется и чувствуешь себя изрядно отдохнувшим.

— Ха… у меня точно так же, — выпалил я.

— Да… это, значит, семейное… только потише говори, ладно?

Мишка отдернул занавеску и еще раз посмотрел на проплывавшее пространство уже в максимально доступном со своей позиции обзоре. Алый оттенок заката уплотнялся возле колес и прямоугольников преломленного света, которые, словно цветы, тихо распустились над деревьями, застыли; вся картина походила теперь на яркую пейзажную зарисовку, куда положили несколько увлажненных 236 стеклышек. Радостный покой и ни кусочка темноты, и неужели же еще в этом мире кто-то ссорится, конфликтует, противоречит друг другу?.. Могут ли теперь в этом замершем закате отличаться друг от друга все люди — разве только, что каждый, со своего угла зрения видит эти световые стеклышки в единственной для себя, неповторимой форме?

Когда мы въехали в город, Мишка спросил, сколько еще осталось ехать.

— До поворота на лес ты имеешь в виду?.. Забыл, что ли?.. Минут десять…

— Да я же редко ездил сюда своим ходом. Больше на машине, с папой… Ну, будешь совершать последние приготовления?..

Я достал пару сапог из рюкзака, а затем стал снимать ботинки.

— И чего ты не захотел сразу сапоги надеть, как я!.. Ты и пять лет назад не хотел сапоги в лес надевать.

Губы Мишки готовы уже были изломиться в паучьей ухмылке (теперь она появлялась значительно реже, чем раньше).

— Врешь — не было такого, — заявил я.

— Путаю, хочешь сказать?.. Ну да, возможно… Но то, что ты вечно спорил с матерью по поводу одежды, — вот это я помню совершенно отчетливо. Все шорты не хотел надевать, — он игриво подмигнул мне. Паучья ухмылка, наконец, появилась, — это-то ты не забыл?

Я покраснел и сунул ботинки в рюкзак; так ничего и не ответил.

— Поверить не могу, — сказал Мишка.

Я серьезно посмотрел на него.

— Во что? — и услышал в своем голосе невольное благодушие, которое, как мне тотчас представилось, придает мне взрослость; (Господи, ну что за глупости! — я чуть сдвинул брови); интересно, а что услышал Мишка? оттенок времени?

Сейчас я бы сказал, что это было слишком простым наблюдением. Я докончил:

— В то, что мы возвращаемся через столько лет?..

— Ну… лет не так уж и много прошло… и в это, и в то, что твоя мать отпустила нас с дедом одних…

Я шмыгнул носом.

— А это и впрямь так удивительно?

— Учитывая, что я ее уламывал? — Мишка сделал ударение на местоимение «я».

— Нет. Учитывая… ну… дядю Женю, — два последних слова я произнес какой-то специальной интонацией — так, словно выговаривал сложное иностранное имя.

— Ага!..

Я готовился к тому, что он, заслышав мою реплику, в который уже раз начнет «назидать» — ненавязчиво, мол, «тебе не стоит напирать на мать, это было бы эгоистично. А в данный момент ей тем более нужны покой и забота — твоя и… дяди Жени. Раз она полюбила дядю Женю, значит, его забота пойдет ей на пользу».

Далее Мишка вряд ли сказал бы напрямую: ничего такого особенно плохого в дяде Жене нет, и чего ты так на него взбеленился? Неужели до сих пор не сумел найти с ним точек соприкосновения? Ведь ты отдыхал на его даче все эти годы… Неужели не сумел?.. И уж точно Мишка ни в коем случае не употребил бы слова «ревность». Нет, скорее всего, он продолжал бы следующим образом:

«Вот моя мать, к примеру, уделяла мне внимания значительно меньше — всегда. Но в этом было множество плюсов. И в твоем случае точно так же, разве нет? Если плюсов меньше сейчас, то ранее — пять лет назад — это дало тебе возможность избавиться от нажима и серьезно заняться литературой», — что-то в таком духе. Льстя мне в самом конце.