(«Поэтому-то нам и придется бороться с Предвестниками табора. У нас просто нет выбора — мы не можем убежать»).

Бег во сне: чем сильнее стараешься разогнаться, тем медленнее бежишь.

В очередной раз рассмотрев Мишку, я поворачивался на спину и снова представлял себе те долгие флаги в три оборотные буквы «С». Как это удавалось тем людям так умело подчинять ткань, чтобы флаги приняли именно эту форму? Да, они способны не просто на многое, но и на нечеловеческое. Этот трюк — соскакивание с велосипеда и тотчас продолжение бега, ни единого «кадра» на остановку, впрочем, и соскакивания-то не было — как я уже говорил, бег просто заменил езду на велосипеде…

Эти великаны с чемоданчиками, в которые упаковано мое детство, и белые одежды, порхающие от рояля — дамского туфля на каблуке; эти люди, играющие в пинг-понг (и шарику никогда не упасть, не отдохнуть — мне даже стало жаль его: вероятно, он уже измучался замедлять время); реку времени и весла, прикасающиеся к воде, — ухо не слышит плеска, но воображение тотчас достраивает его… у меня во рту.

Река времени.

Круги на воде подползают под стебли камышей. Память выхватывала их словно камерой: ничего уже не было в кадре, кроме этих кругов и солнечного света, который меняет остроту и переливается, — и снова воображение достраивает, на сей раз дольние музыкальные кварты — их несколько, следующих друг за другом, а не одна, как там, на поляне; пальцы упруго выбирают рояльные клавиши и так и не отпускают их, пока звук не иссякнет… почти. И тогда рука, взмывает вверх (звук не прерывается) и выбирает новую кварту.

На поляне не было и руки — эта кварта, которую я услышал, не была вызвана человеком.

Солнечный свет, путается в звенящих камышах, будоража ветер, который разгоняет платок, и тот, отбрасывая тень на землю, напитывает соком траву… а флаги, флаги тоже парят в это время?.. Все перетасовалось в моем воображении!

В очередной раз я поднимал голову, поворачивался на бок и смотрел назад, на Мишку, поверх спинки кровати — сгустка более плотной темноты, чем комнатный полумрак. (Один раз, сделав это слишком резко, я чуть не ударился головой о деревянную стойку). Этот свет на поляне каждый раз, как я представлял его себе, словно бы оставался внутри моих глаз, и я начинал видеть острее все предметы, которые тоже хоть сколько-нибудь были освещены, — предметы внутри этого желтого проема — эту салатницу на столе, в которую упиралась Мишкина тетрадь, и фонарик с вывинченной лампочкой, и деревянные заусеницы в световой трапеции на полу, в моей комнате.

Но главное, я видел острее людей — так мне казалось.

И тотчас остерегал себя: «Нет, не напрягай глаза слишком сильно. Не напрягай! Что если еще чуть — и увидишь всех людей наклеенными на остальную обстановку? — точно так, как Предвестники табора были наклеены на поляну. Это плохо! Это зло! Оно еще не вселилось в тебя, но может вселиться!..»

Но я и не напрягал глаз — пока что я просто видел острее — Мишку — вот откуда была эта нарастающая уверенность, будто и из его головы никак не выходят Предвестники табора, — он старается спастись, ускоряя очередную строку, но… нет, не выходит.

Но мой брат упорен и пишет быстрее, еще быстрее…

А если все это мне только кажется — что я знаю Мишкины мысли?.. Не может быть! Предвестники табора — они не могли не заворожить, не испугать… Мишка позабыл о них? Это просто невозможно!

— Миш… — позвал я, так и не сводя с него глаз.

Никакого ответа — он только скорее застрочил ручкой. Значит, я, скорее всего, прав.

— Миш!

— Что?

Ручка упала на тетрадь — упругий двойной хлопок: «пум-пум», — слабый. Мишка смотрел на меня, но что он чувствует, мне почему-то не удавалось распознать.

— Все в порядке?

— Да.

— Уверен?

Он не ответил, отвел взгляд, но писать больше не стал — пока. Я сел на кровати.

— Давай матери расскажем. И дяде Вадику.

— Я же просил тебя…

— Миш, не уходи от темы хоть раз… ну, пожалуйста!

— Это и есть еще только первый раз, когда я попытался, — губы Мишки чуть дрогнули, но он так и не улыбнулся.

— Давай расскажем!

— Не стоит, Макс, — серьезно ответил Мишка; потом выдержал паузу и повторил уже настойчивее — так, словно я возразил ему, — не стоит, хорошо? Обещай мне.

— Ладно.

Пауза. Потом мой вопрос:

— Что с кодексом?

— С кодексом?.. Не знаю… — Мишка остановился, потом вдруг затараторил, — не знаю, не знаю… ничего пока не знаю — не получается ничего.

— Они не выходят у тебя из головы, да?

— Ничего подобного.

Но мне все же показалось, что Мишка не вполне искренен сейчас. И тотчас он смягчился (словно потому, что почувствовал мои подозрения):

— Ну, я думаю о них немного, да. Конечно, думаю… но кодекс не получается просто потому что… да как-то тяжелее идет — вот и все.

— А что именно не так? — осведомился я, — в чем загвоздка?

— Масса загвоздок, масса. Но ты мне ничем не поможешь, поверь. Просто не мешай, и я постараюсь разрешить их до завтра. Если ты, конечно, хочешь, чтоб я выступил на собрании, — последнюю фразу Мишка прибавил даже с досадой.

Все же к полудню следующего дня состояние Мишки заметно улучшилось — он хотя бы был уже совершенно спокоен, все повторял, что «вчера у меня не выходило — это да, но сегодня… не то, чтобы даже на лад пошло, но, во всяком случае, большинство статей я сумел завершить», — говоря это, Мишка стоял посреди комнаты в позе оратора.

Я, однако, не мог избавиться от впечатления, будто она ненатуральна.

Сильно ли я досадовал своим открытием — а вдруг Мишка все же спасует, не станет выступать на собрании? Нет, должен признать, что для меня оставалось важным одно — чтобы все это предприятие имело какой-то исход, и поскорей бы уж. «Тогда мы, наконец, сможем сосредоточиться на Предвестниках табора — разработаем план наступления». (Вряд ли я всерьез собирался ему следовать и предпринимать какие-то шаги в действительности, но я верил и убеждал себя, что собираюсь и ни за что бы в тот момент не признался, что как дойдет до дела…).

А что если Мишка провалит свое выступление на собрании и после этого не согласится уже ничего предпринимать — ни в каком направлении? Что если он скажет нечто, вроде: «Макс, у нас громадные проблемы с государством, фундаментальные. Как мы сможем противостоять Предвестникам табора, если у нас нет твердой основы? Сам подумай!» Тогда я возражу ему: «Ты же говорил о завоевании авторитета — вот давай и завоюем, изгоним Предвестников табора». Стало быть, я в каком-то смысле займу позицию Сержа; и Мишка предложит мне нечто вроде того, что и Сержу вчера предложил: «Разработкой плана занимайся сам, а когда он будет готов, я ему последую».

Этого я боялся больше всего — я тогда оставался в полном одиночестве.

«Ладно, разберемся как-нибудь по ходу, — в конце концов, мысленно махал я рукой и успокаивал себя, — сейчас надо, чтобы все прошло, а там видно будет».

Все эти цепочки мыслей, опутывавшие мой мозг, не означали, впрочем, что я охладел к идее тропического острова. Что я воспринимал теперь Мишкину «теорию государства», как какую-то помеху; просто мне быстрее хотелось сосредоточиться на Предвестниках табора. По моему разумению, на самой серьезной угрозе.

В то утро я не выдержал лишь однажды — попытался завести с Мишкой разговор о Предвестниках табора, не смотря на обещание оставить его на время. Это было нечто, вроде: «Слушай, а помнишь там, на поляне…» — но он в ответ только отмахнулся.

Мне стало неприятно. Но я благоразумно призвал себя успокоиться и ждать.

Серж, Пашка, Димка, Олька — все уже поджидали нас возле нашего участка, когда мы вышли.

— Мы уже вас обкричались! Куда вы запропастились?

— Уже 12:15 — собрание в самом разгаре!

— Кодекс сделал?

— Пора идти!

— А речь-то, речь подготовил?