А может, она решила наказать за то, о чем еще не подозревала и узнает в будущем? О Боже, эти мысли не доведут до добра…

Она прошла мимо Ольки, окликнув ее; затем остановилась в метре позади.

— Оля, ты меня слышала или нет?

— Что?

— Домой… Ну-ка быстро! Я тебя все дома не могла отыскать, ждала пока появисся и вот нате-ка объявилась. Ну-ка пошли!

— А что случилось?

— Быстро, я сказала, — бабушка даже сделала короткий взмах рукой.

Никогда еще я не видел, чтобы это доброе существо…

— Твоя бабушка сердится на тебя? — спросил я удивленно… даже испуганно.

— Иногда.

На последнем слоге Олька чуть повысила голос, затем развернулась и пошла следом за бабушкой; они скрылись за воротами.

Больше я никогда не видел Ольку… ………………………………………

…………………………………………………………………………………………

Излишне говорить, что этот эпизод выбил всех нас из колеи. А Пашка — тот просто-напросто был повергнут в шок; мне даже забавно стало.

Мишка с сокрушенным видом снова — как и тогда, когда мы были на проезде, — присел на корточки, одной рукой взялся за подбородок, другую освободил, положив тетрадь на согнутое колено, и принялся чертить мизинцем круг на земле; медленно, медленно, по часовой стрелке, против… Словно старался то рассеять, то, напротив, усугубить дурное расположение духа. Свою сокрушенность, а еще вернее — сокрушение.

Минуты через три собрание закончилось. (Никто из садоводов даже не предложил переизбрать Страханова).

Все разошлись.

Мишка так и не двинулся с места, а все сидел на корточках и рисовал круг. И все мы (даже Серж, наверное, в глубине души — ведь он тоже перестал подгонять) были благодарны Мишке за этот исход.

Глубокая ночь.

Сквозь неспокойную тьму, в недрах которой медленно распределяются теряющие густоту клочья тумана, начинают прорезаться два серебристых кольца, соединенные друг с другом тонкой перемычкой.

Поначалу их блеск набирает остроту, становясь едва ли не ослепительным, однако потом его сила притухает; вот уже он ровный и тусклый. И как только эта анимационная деталь останавливается, сразу же вспыхивает еще одна (как декорация на театральной сцене, в определенный момент выхваченная прожектором): сиреневый куст; его листья словно усеяны кусочками битого стекла — замораживающее сияние луны.

Стрекот цикад усиливается.

Перфильев опускает бинокль и смотрит на часы.

Без пяти три.

Ранее он всего однажды наблюдал за тем, как «протекает дело», — в самый первый раз, когда совсем еще не знал этих ребят, — но сегодня особенный случай: во-первых, выходные, во-вторых, это неспокойный проезд и неспокойные люди: Родионова, Мишка, Макс Кириллов и все прочие, — Перфильев, однако, мысленно принимается утешать себя, что в три часа ночи никаких помех возникнуть не должно.

Да, игра становится слишком рискованной!

И все же «не дать этим чертовым тупарям никакой наводки… они меня после последнего раза живьем бы съели… ну уж нет! Зато если проколятся, так им и надо. А если сдадут… да кто им поверит?.. Ну уж нет, лучше бы все гладко прошло — и точка. А потом скажу им, что хватит уже, на пенсию пора мне».

Перфильев поднимает бинокль, смотрит в него секунд пять, затем снова опускает.

«Все-таки я слишком далеко… если что не так, минут семь придется бежать, не меньше… ну и что, что ты сделаешь? Если их кто увидит, сам же голову в песок и спрячет… Зачем ты вообще сюда пришел?»

Перфильев знает, зачем он пришел, но боится в этом признаться — даже самому себе.

«Нет-нет, этого не случится. Все будет в порядке», — поспешно твердит себе он.

Смотрит в бинокль — на лукаевский участок.

«Да где же они, черт их дери?!.. Ах вот, кажется… Они! И впрямь они!..»

Перфильев вертит колесико, чтобы немного отдалить изображение и посмотреть, нет ли кого еще на проезде — не дай Бог.

И вдруг замечает кое-что необычное: флюгер на участке Оли Бердниковой, он вращается настолько сильно, едва ли не беснуется, и платок подпрыгивает на оси и снова садится.

Пчела.

Ночь тихая — ветер едва уловим.

Перфильев так удивлен, что даже произносит негромко:

— Это что еще такое, черт возьми?..

И вдруг весь напрягается и даже подается вперед.

Утром, часов в одиннадцать, Марья Ильинична будет стучаться к своей правнучке: «Оля, ты почему так долго спишь? Чего не открываешь?.. Оля! Обиделась что ль на меня, я не поняла? Ну что, разве не за дело я тебя, скаж?..»

Спустя полминуты она обнаружит, что дверь отворена, кровать не застелена; Олина одежда висит на стуле.

(Рассказывает Максим Кириллов)

Сидя за обеденным столом (моя чашка с чаем давно пустовала), я вслушивался в отголоски разговора, долетавшие до меня с улицы через открытую форточку, — вместе с утренним солнечным светом, холодным и серебристым.

Говорили мать и дядя Вадик, довольно взволнованно, а иногда даже наперебой, — это чем-то походило на торопливое совещание, и я очень быстро понял, что что-то неладно, но благоразумно призвал себя сидеть на месте и слушать дальше — если только выбегу на улицу или каким-то другим образом обнаружу свое присутствие, сразу же меня развернут обратно в дом и с чрезвычайной аккуратностью позаботятся о том, чтобы я или ничего не узнал или, во всяком случае, узнал как можно меньше.

Мне оставалось только сидеть как мышь и подслушивать.

Мишка находился к разговору значительно ближе — стоя, по всей видимости, рядом с отцом, он пару раз старался встрять, но моя мать сразу же затыкала его. «…И вообще не лезь, лучше иди отсюда», — прибавила она на вторую его попытку, после чего Мишка примолк окончательно, а то еще его отец присоединился бы и тогда Мишкиному присутствию тотчас наступил бы конец.

Я сумел расслышать примерно следующее:

Мать… Так что, я не понимаю, она ее и не видела сегодня?

Дядя Вадик. Не видела. Заглянула в домик, а там нет никого. Кровать не застелена.

Мать. И одежда на месте?

Дядя Вадик. Да.

Мать. Странно… а другие родственники тоже не видели ее?

Дядя Вадик. А никто и не приехал в эти выходные. Они на курорте, в Анапе.

Мать. A-а, ну понятно! Деньги-то некуда девать! Найдут, найдут ее — можно даже не волноваться. Денег куча, так что в доску разобьются, а найдут. Заплатят милиции, и те будут знаешь как прыгать! Из-под земли достанут…

Мать еще что-то говорила полминуты, но я не смог расслышать. Затем:

Дядя Вадик. Неизвестно — его нигде нет.

Мать. Как, Перфильева тоже нигде нет?

Дядя Вадик. Да. И в сторожке искали и к нему домой уже стучались раза три-четыре — ничего. Жена не открывает.

Мать. И думают, это как-то связано с…

Дядя Вадик. А непонятно. Но все надеются, что с Олей это не связано, нет. Иначе… да я не знаю, что тут сказать даже. Неясно ничего пока. Вообще.

Опять я не расслышал несколько фраз.

Дядя Вадик… Бабка отругала ее за что-то.

Мать. Так может, она просто из дома сбежала, дура?

Дядя Вадик. И одежды не взяла? Да нет, вряд ли… Зачем ей сбегать?

Мать. Ну зачем? Бывали такие случаи! Я в газете даже читала.

Дядя Вадик. Хотя ты знаешь, Ильинична говорит, что Оля никогда до этого по выходным в домике в своем не ночевала, а на сей раз там осталась зачем-то. Непонятно. Ильинична решила, это из-за их ссоры, но как-то все…

— Ну точно, сбежала, — быстро резюмировала мать, — найдут, найдут, не волнуйся. Они богатые, так что ничего не случится. Или сама вернется. Милицию-то вызвали уже?

— Да. Страханов вызвал, — ответ дяди Вадика.

— Теперь послушай, Миш, — сказала мать, — не вздумай Максу обо всем этом говорить, ты понял меня? А то его же потом ни читать не усадишь, ни еще что-нибудь путнее делать…