— Убедительно?

— Точно! А теперь об острове. Все люди будут жить так, как в «Полночной жаре» живут, — общество досуга, свободного творчества — да как хочешь, так и называй, Макс!.. …………………………

…………………………………………………………………………………………

— Но где мы возьмем море в нашем поселке?

— Да пруд разроем — расширим, углубим — вот и море. И бар поставим на берегу.

— Да, точно, бар. И что, пляж сделаем?

— Ну конечно.

— И будем в бейсбол играть?

— Да. Колючим мячиком. Резиновым — помнишь, как в заставке?

— Это эпизод из четвертой серии. Класс!

— Да-да, из четвертой… я же не знаю все в подробностях — как ты.

— А карнавалы будем устраивать?

— Конечно, будем карнавалиться… карнава-а-алиться — ха-ха. Прикольное слово, а? — Мишкины брови несколько раз подскочили вверх.

Мы рассмеялись — почти в унисон.

— А еще что будем делать?

— Коктейли пить.

— Ты же сказал, они бесполезные!

— Когда я такое говорил?

Я перефразировал:

— Ты говорил, что Стив, прилетев к нам в поселок, решил пить только смородиновое варенье, разведенное в воде… тьфу ты, пакость, черт бы ее побрал… Что коктейли ему надоели.

— Но у нас-то уже к тому времени будут островные порядки.

— Да-да, теперь я понимаю все… — я сделал несколько уверенных кивков, но потом все-таки уточнил еще:

— И полное взаимопонимание будет?

— У тебя с твоей матерью? Да. Будешь носить штаны, а не шорты — если захочешь.

— Захочу!

— Никаких конфликтов между людьми.

— Совсем-совсем? И преступлений?

— Ну…

— Ведь в «Полночной жаре» они всегда случаются. В каждой серии.

— Верно, Макс, верно. В этом и смысл сериала, да? Всегда найдется некто, покушающийся на рай, — в голосе Мишки слышались какие-то сокрушенные нотки, и выговорил он это чуть медленнее, — ну… во всяком случае, Стив Слейт всегда спасет нас — можешь быть уверен в этом.

— Нельзя же рассчитывать только на него, Миш, сам говорил… — заявил я совершенно серьезно.

Я не знал до последнего момента, что напомню об этом Мишке, но все-таки даже искренняя любовь и уважение к Стиву Слейту не позволили мне пропустить столь важного обстоятельства.

Мишка резко повернул голову и посмотрел на меня. Неужели же он спросит: «В каком смысле?». Но в результате я услышал:

— Когда купюры рисовал?

— Да.

Ты тогда угадал мой сон. И реальность тоже. Как и всем остальным, что говорил.

Мишка чуть помедлил.

— Да, конечно, Макс. Люди не должны превращаться в аморфных существ. В планктон. Никогда. Уверен, мы сможем и сами… — он запнулся.

— Постоять за себя?

— Да. Разумеется.

Воодушевление вернулось — в еще более сильной степени. Все ярче представлялась мне жизнь… в обществе досуга? Нет, «свободного творчества» — так мне больше нравилось. Значительно больше! Я уже воображал себе, как прохаживаюсь вдоль берега — в расстегнутой разноцветной рубашке и штанах; в правом кармане у меня блокнот, в левом — ручка; я готовлюсь сделать подробное описание канареечных перьев — для этого сосредотачиваюсь, концентрирую взгляд и… ошалело бросаюсь вперед.

(Бар пронесется мимо взъерошенным пятном, а сверкающие бокалы — вплетенными серебряными цепями.

К более поздним сериям «Midnight heat», цветовые оттенки коктейлей в баре станут темнее: розовый сменится на рубиновый, желтый — на терпко-оранжевый, голубой — на индиго. Все верно, прошедшие серии накапливаются в бокалах, уплотняя цвет).

Еще минут пять мы обсуждали «островные порядки»; мое дыхание все учащалось — именно как во время бега, — а грудная клетка словно бы росла: в ней проявлялись и как будто начинали пульсировать некие тайные, ранее невыраженные мускулы.

Мишка осведомился, развеялись ли, наконец-то, мои сомнения.

— В реализации государства?

— В серьезности моих намерений — так бы я обобщил.

Я хотел было брякнуть: «Ну еще бы! Конечно!», — но вовремя спохватился — мне подсказала интуиция; я решил схитрить.

— Ты убедишь меня окончательно, если… ну-у…

— Если что?

— Если покажешь серьезность и других своих намерений.

— Ты о чем?

— Добраться до… — я слегка понизил голос. — …Поляны чудес. Если выполнишь то, что обещал.

— Спросить моего отца, ты имеешь в виду?

— Да. И не потом, а прямо сейчас, — я старался говорить тихо, но настойчиво.

Похоже, у меня получилось.

— Вот хитрец! Ну хорошо, ладно…

Где-то уже около полуминуты Мишка шел и смотрел назад, на меня. Теперь он, наконец, повернул голову…

— Пап!..

…посмотрел вперед.

И никого там не увидел — тропинка была пуста; некоторое время спустя я приметил только пару травинок по разным сторонам дороги, скрестившихся на том приблизительно месте, где, по нашему разумению, должен был быть дядя Вадик, — и порывы ветра лишь толкали, натягивали, но так и не в силах были разъединить травинки.

Мишка позвал еще раз:

— Пап… — инстинкт еще не подсказал ему звать громко — напротив, это было сказано значительно тише, удивленнее; даже чуть хрипло.

Эпизод

У МОЛОКАНКИ

Территория, на которой располагался поселок, а также еще несколько других, соседних поселков, были отведены под застройку в начале 70-х гг., — по проведении в этих местах программы осушения болот. Поселок располагался в низине, окруженной лесом, рядом с двумя малюсенькими деревнями, и ближайший город сохранял на себе печать сельской местности. Летом в поселке было живо и весело, людно, а вот на зиму, конечно, жизнь замирала — все разъезжались в лучшем случае до марта, а чаще — до середины апреля. Всегда, однако, существуют исключения, и этих людей — живших в поселке круглый год — все знали хотя бы даже по той причине, что те разворачивали у себя на участке обширное хозяйство. Пожалуй, самым ярким примером такого рода был старик Тонконогов, державший коз, с женой Валентиной (ее в поселке называли «молоканкой»).

Когда упоминалось, что сторожа Перфильева в поселке кое-кто недолюбливал, имелись в виду, прежде всего, именно Тонконоговы — кому, как не им, было, что называется, «знать больше», ибо и общались они с Перфильевым ближе, ведь и он здесь зимовал вместе с женой, только на две декабрьские недели выбирался в Москву, проведать свою дочь от первого брака, и возвращался всегда оттуда с одними и теми же словами: «Ума ни приложу, как они могут жить в такой пыли, в таком смоге — у меня в считанные дни легкие задубели, отяжелели… будто бы сталью что ли покрылись, ей-богу! Теперь весь следующий год отходить… Нет-нет, на чистый воздух, только на чистый воздух», — а потом уже принимался рассказывать своей жене какие-нибудь приятные известия и что вообще творится «за бугром», — да, он так и говорил «за бугром», словно речь шла о другом государстве.

Вернемся, однако, к Тонконоговым. Старик Тонконогов был личностью малоразговорчивой, и все его общение хотя бы даже с клиентами, покупавшими молоко, заключалось в «здравствуйте», «до свидания» и еще паре односложных реплик в первый раз, когда он относил литровый, до верху наполненный молоком бидон в дом нового клиента, — на пробу; после этого Тонконогов куда-то исчезал, — что называется, «до очередного нового клиента», — когда позже, хотя бы и на следующий день, покупатель сам уже являлся на участок, старика ему увидеть никогда не удавалось, только молоканку.

Соседям, конечно, случалось разглядеть его и почаще: например, когда старик возвращался с выпаса коз, — собаки на участке устраивали почему-то лай гораздо более пронзительный, чем если бы пожаловал кто-то чужой.

(Вообще говоря, живности, обитавшей на молокановом участке, было хоть отбавляй — что и говорить, самый настоящий питомник приблудившихся кошек и мелких собак, которых многие дачники, возвращаясь в город, просто выбросили на улицу).

Старик делал движение глазами, хмурился и шлепал себя ладонью по колену — и все, этот собачий оркестр захлебывался как по мановению волшебной палочки, разом, — а старик ведь не произнес ни единого слова.