— Обещаю.

Мать уже поджидала нас на крыльце; завидев Мишку, она издала короткий манерный возглас: «О!», — ее рука прочертила в воздухе дугу.

Моментально Мишка обернулся и подмигнул мне.

— Ну что, объявился, наконец?.. Мозги прекратили заезжать? — говорила она полушутя, полувсерьез, но все же еще и с презрительной ноткой, — твой отец просил передать, что завтра берет вас в лес. В шесть часов вы встаете. Так что учтите — нужно, значит, лечь спать пораньше. И вообще уже надо перестраиваться на другой режим — это я Максим тебе говорю, персонально. Осенью — это понятно, но и летом — летом тоже нужно, поэтому давай уже… такого, как вчера больше не будет. Понял?

Я опустил голову. Затем кивнул и поднялся на крыльцо.

— Эй, да вы что-то странные какие-то! Что случилось-то опять? — воскликнула вдруг мать.

— Да ничего не случилось, тетя Даша, — тотчас отозвался Мишка и, чтобы перевести разговор в другое русло, заметил вдруг, что у него нет сапог для грядущего похода в лес, и не одолжит ли она ему что-нибудь подходящее.

Известие о завтрашнем походе в лес меня, однако, не развеяло. Снова и снова всплывала передо мной одна и та же картина: Серж, подскакивая, бежит к своей бабке. И потом эти неожиданные слова Димки, которые меня больно укололи (да и не только меня, скорее всего; Мишку тоже): «Его и не выберут… потому что он ребенок. И мы все тоже дети».

Нас не выберут, потому что мы дети.

И по этой же причине мать заставит сегодня улечься в десять, не позже. Тут я еще вспомнил, как Олька говорила, что последнее время в будни ночует у себя в домике, одна. «Ничего себе ей воля, а она даже этим не пользуется — спит. Глупая! — снова пришло мне на ум, как и день назад, — сегодня четверг — значит, скорее всего, она будет в домике, одна. Повезло!..»

За ужином я напомнил Мишке о его обещании — попросить дядю Вадика о Поляне Чудес.

— Потом, — быстро отмахнулся он.

— Когда потом?

— Когда в лесу уже будем… ну хорошо — завтра утром, когда будем уходить.

— А почему ты сейчас не можешь попросить?

— Сейчас я к Ольке ухожу. Ненадолго, так что ты со мной не ходи. Надо просто заглянуть, сказать, что меня не будет завтра утром. Она же обидится, если я уйду в лес, ничего не сказав. Я ведь к ней обычно и утром захожу тоже. Помнишь?

— Рано утром ты чаще всего спишь, — заметил я скупо.

— Рано — да. А позже — позже ведь нас тоже не будет, забыл? Надо ее предупредить.

Я хотел попросить его узнать, будет ли она ночевать сегодня в своем домике, но в последний момент передумал — в конце концов, какая разница? Да если я и попрошу, он все равно ничего не узнает — забудет.

Когда он ушел, я снова почувствовал, как мною овладевает горечь: мы же только играем и все.

В результате в тот день я засыпал под такие мысли: «Ничего у нас не получится. Никогда мы не обретем власти. Эти взрослые завладели всем целиком и полностью. И ничего расследовать тоже не будем — нам просто не дадут. Но не только в них дело. Мы в собственном отношении тоже не сможем ничего изменить и переломить. Если уже плывешь по течению, то ох как тяжело, даже тяжко, что-то повернуть вспять. Оглядываешься назад, вздыхаешь и говоришь себе:

— Ну что поделаешь, придется плыть дальше. В конце концов, так проще всего.

И я сейчас так же поступаю — плыву по течению — и ничего с этим поделать не могу».

Да, так проще всего.

Это унылые воды.

Эпизод 6

ОЛЯ И ПЕРФИЛЬЕВ

Этой ночью Оля (как и предполагал Макс) действительно осталась ночевать в своем домике.

Те, кто говорят про себя, что спят очень чутко, обычно не могут пробудиться и от выстрела.

Однако, что касается Оли, она действительно частенько просыпалась, если кто-то проходил мимо по проезду, свернув с главной дороги, — наверное, потому что окно, выходившее на проезд, всегда оставалось открытым на ночь — Оля никогда не спала при закрытом окне.

Когда Перфильев в три часа ночи ступил на проезд, — сторож, разумеется, прекрасно знал уже об отъезде Лукаева, — Оля сразу же открыла глаза и инстинктивно глотнула воздух. Между тем, голову с подушки приподнимать не стала — подозревала уже, почему, скорее всего, проснулась: кто-то прошел мимо дома, по главной дороге, — и решила тотчас же поскорее снова отключиться. И все же… нет, на сей раз было что-то не так… вернее, не «не так», а просто по-другому: раньше, проснувшись, ей всегда приходилось слышать удаляющиеся шаги, но теперь никаких шагов не было.

Это и заставило ее усомниться, действительно ли она проснулась именно от чьих-то шагов, встать, в конце концов, и подойти к окну. Помешкай она еще полминуты, и Перфильев бы исчез в темноте, направившись к лукаевскому участку, а так ей все же удалось его застать: стоя в пятне света, которое отбрасывал фонарь, Перфильев осматривался по сторонам, осторожно и спокойно, неторопливо; к окну Олиного дома он стоял боком и ближе к оранжевым железным воротам, которые вели на участок Геннадия.

«Сейчас развернется и пойдет по главной дороге», — мелькнуло в голове Оли.

Но нет, Перфильев шагнул в противоположную сторону.

Оля отошла от окна и направилась к плите; во рту у нее пересохло со сна, но чайник оказался пуст, так что ей пришлось, прихватив его с собой, выйти на улицу, к большому бидону с водой, стоявшему под умывальником, возле садовой дорожки. Но прежде чем откинуть железную крышку (и услышать ее скрип и короткое дребезжание), Оля услышала какой-то другой звук, едва различимый, за спиной. Она неуверенно повернула голову; звук повторился, сначала однократно, потом целой чередой — но все так же был трудно уловим. И тем не менее Оля почему-то все больше уверялась, что источником этого звука тоже было что-то железное — и в первое мгновение у нее даже мелькнула забавная мысль: «Как это? Неужели крышка бидона может скрипеть раньше, чем я ее отворила?..»

(Да уж Мишка «научил» ее таким вот мыслям).

«Вот-те на!.. Ведь это же откуда-то позади слышится…»

Общение с Мишкой научило ее также любопытству; неудивительно, что Оля решила постараться отыскать источник странного звука. Она еще не успела связать его с Перфильевым, которого только что увидела, однако спустя две минуты, когда Оля, выйдя на проезд, различила вдалеке сгорбившуюся фигуру сторожа, у нее не осталось уже никаких сомнений.

«Что он там такое делает?»

Оля сделала еще несколько осторожных шагов вперед по проезду. Какое-то бессознательное чувство, что ей не следует выдавать своего присутствия, заставило ее ноги шагать все же ближе к канаве, проходившей перед ее участком, — там совсем не было света, — но Перфильев, возможно, не заметил бы Олю пойди она и по середине проезда — так он старательно копался в замке, висевшем на лукаевских воротах, и просвечивал фонариком скважину.

Оля смотрела на все эти манипуляции в полном недоумении, хмурилась, потом даже присела и все так и не сводила с Перфильева широко открытых глаз. В каком-то смысле, напрасно, потому что если бы она все же обернулась назад, то заметила бы довольно странную вещь: флюгер на углу ее участка был обмотан странным пестрым платком, которого там не было еще минуту назад, когда Оля проходила мимо. Платок был повязан прямо на ось, неплотно, возле железной «ромашки», делавшей при каждом легком порыве ветра неуверенные прокруты и издававшего точно такие же звуки, что и Перфильев, просовывавший в скважину всякие разные предметы.

Платок подпрыгивал и, казалось, готов был уже развязаться и вспарить, но снова «садился» на ось — точно пчела, которой инстинкт не позволяет оставить человеческую руку, перепачканную медом; она садится на помаз и отлетает, когда рука начинает просто двигаться или отгонять, но в результате, как только рука замирает, пчела снова приземляется на то же место.

И вдруг, когда флюгер сумел уже набрать приличную скорость, возле него стало образовываться странное масляное пятно, постепенно затиравшее собою окружающее пространство и действительность, — сначала оно поглотило участок дальнего леса, потом — часть одного из домов на противоположной стороне поселка; пятно все увеличивалось в размерах, и вот уже в нем замелькали первые фигуры и образы: тени каторжников, несущие на себе тени колоколов в лучах закатного солнца, великаны, шествующие непропорционально длинными ногами, двое людей, играющих в пинг-понг, — стол стоит в высокой траве, проникнутой оттенками шалфея; мужчины и женщины в белых одеяниях, сидя по кругу, перекидывают огненно-рыжий мячик…