Можно надеяться, что эпизод с милицией не пошатнет контакт Шитова и Волковой с Никитой. Учесть, что между этими двумя нет ничего похожего на дружественные отношения, а следовательно, на откровенность каждого из них можно рассчитывать лишь в отсутствие другого.

— Ну, теперь наводите критику, да я пойду, мне еще чесать через весь город, — сказал Никита.

Вадим поулыбался. С первых лет работы Никиты у них троих было заведено: Вадим и Корнеич разбирают его действия в той или иной операции и, как выражался Никита, «наводят критику».

— Вербовался ты у Громова лихо, — подумав, серьезно и одобрительно начал Корнеев. Он вытащил свой знаменитый блокнот с пунктирами и вавилонянками и читал его как шифровку. — Все на грани, все на острие, но в таком деле без острия редко обходится. Вот. — Толстый палец Михаила Сергеевича мягко постучал по какой-то пометке, и он отложил блокнот на стол. — С фамилией журналистки мог произойти прокол. И «Плейбоя» я бы на твоем месте на кон не ставил. Тебе даны фотографии двух шлюшек? Даны. Вот твой и уровень. А журналистка с «Плейбоем» не на твоем траверзе. Прошло, а могло не пройти. У него мать — артистка, связей до черта. Могло не пройти. Понял?

— Понял. — Сказано это было смиренно, с пониманием.

Корнеев посмотрел на молчащего Никиту. Южным солнышком опалило, морским ветром обдуло, а все же порядочно усталости легло на лицо. Верно сказал Вадим. Несколько строчек, может быть, и окажутся в очередном томе дела: «Сведения добыты оперативным путем». А чего она стоит, эта добыча?

— Не нравится и мне эпизод с журналисткой, — медленно проговорил до того молчавший Вадим. — Ох, как не нравится мне этот эпизод!

Он сказал, не глядя на Никиту. Встал, отошел к распахнутому в ночь окну, повернулся спиной, а у Никиты душа была в пятках. На дне пяток. Как это Маришка маленькая говорила: слов нет, одни буквы остались.

Ведь кажется, и скрывать нечего, а вот есть что-то, за что, как маленькому, стыдно перед братом. Но, может быть, Вадим совсем и не об этой клятой даче?

Никита не знал, что Ирину судьба занесла на эту же дачу, и тетка подняла панику.

— Ну, ладно, — сказал Корнеев, снова беря блокнот. — Поехали дальше. А дальше, скажу я тебе, по-моему все нормально. Длинно только на встречах говоришь. Короче надо. Гораздо короче, И быстрее. Ладно, тут базар, курорт, все шатаются неторопко. А в других условиях тебе туго придется. А в общем, все нормально.

В устах Михаила Сергеевича это была наивысшая похвала, Никита приободрился. Да и Вадим отвернулся от душистого окна как ни в чем не бывало и вытащил из кармана бумажку.

— Вот, — сказал он, — для тебя специально выписал. Мастер о шахматах говорит, так ведь и мы своего рода шахматные партии разыгрываем. Послушай: нужно уметь создавать такие ситуации, где противник может, должен ошибиться! Нужно измотать его, заставляя все время решать сложные проблемы.

Шахматами болели и Корнеев, и Вадим, осенью предполагалась встреча на первенство мира, и ничего удивительного в том, что Вадим по газетам шахматные новости собирает. А мысль интересная… Ему небось и в дурном сне не приснится, что эту идею можно использовать в оперативной работе.

— Ты давай собирайся, — сказал Никите Михаил Сергеевич. — Кончилось твое время.

— Кончился мой долгий-долгий выходной. — Никита вздохнул и поднялся.

— А может, ему к Шитову зайти? — сказал Вадим. — Что поздно, так от тетки. Тетка плохо чувствует себя, неудобно было уйти. Узнать, что да как в милиции, это в цвет.

— В цвет, — согласился Корнеев. — Давай к Шитову.

— К Шитову так к Шитову. Это поближе. А ну, как его нет? — ворчал Никита для порядка и поеживаясь. Ночь выдалась прохладная, а заветный свитерок покоился в дедовском улье. И у Вадима одежки не займешь, такие, значит, пироги…

— Кит, она в самом деле плоха? — спросил Вадим. Никита сразу понял, о ком речь.

Братья сейчас глядели друг на друга, словно бы сравнявшись в годах. С тех пор как у мальчиков Лобачевых не стало родителей, старшими в их семье были Борко и тетка Ирина. Потому и сохранилась семья, что были, были и есть эти двое. Ведь это плохо, когда нет своих стариков, для которых ты не взрослый мужчина, а — мальчик. Как сегодня крикнула тетка Ирина: «Кит! Деточка!»

Корнеев прислушался к их невеселому разговору. Он знал Ирину Сергеевну, понимал, какое место занимала она в «лобачевском клане».

— Ребята, почему так сразу в тревогу? — сказал он. — Она ж не такая старая еще. Подумаешь, пятьдесят годов! Иван Федотыч ее на сколько старше, а гляди какой орел. Я думаю, заморилась она. На пенсию бы ей скорее.

— Она по инвалидности давно бы могла, — сказал Вадим. — Так ведь не хочет.

Корнеев подумал, помолчал, головой покачал.

— Тоже понять можно. Я бы сам побоялся без работы остаться. Старые люди говорят: сначала лошадь тянет оглобли, потом оглобли держат лошадь.

— Так ты смотри это… Насчет внешности, — еще раз напомнил Никита.

— Не замечу, ничего не замечу! Я еще ее в ресторан вытащу. Вот мы с Корнеичем пойдем да пригласим.

— Вполне, — согласился Корнеич.

Никита исчез, в знаменитых своих «вельветах» бесшумно пересек каменный дворик. Михаил Сергеевич, глядя вслед ему в глубокий ночной мрак, думал об Ирине Сергеевне, о Борко, которого сравнил с царем птиц, и о том единственном орле, которого ему довелось близко видеть.

Это было несколько лет назад тоже на юге, но не на море, в горной долине. Однажды прямо на поляну в селении с трудом спланировал, почти упал орел. Ударившись грудью, так и не складывая огромных на земле крыльев, цепляясь за траву большими перьями, орел встал на лапы, неуверенно переваливаясь, сделал несколько шагов.

К нему подбежали дети. Он смотрел на них, не видя. В нем самом что-то происходило, и только к этому он прислушивался.

Сзади подошел человек, накрыл его мешком, унес в сарай. Когда утром открыли сарай, орел уже умер. Мертвая голова его вновь обрела презрительно-царственное выражение.

А ночь выдалась на редкость прохладная. Никита в рубашке прозяб и, завидев освещенные шитовские окна, ускорил шаг, с удовольствием предвкушая тепло и стопку чего-нибудь, сейчас оно было бы весьма кстати.

Он постучал, однако, к его удивлению, Шитов не открыл. Спросил через запертую дверь — кто?

— Я, Нико. Открывай скорей, замерз до смерти.

Шитов переспросил из-за двери:

— Нико, ты? Ты один?

— В глазок я бы тебе показался, так глазка нет! — крикнул рассерженный Никита. — Ну и черт с тобой, ухожу!

Шитов неожиданно испугался.

— Нет, нет! — тоже крикнул он. — Не уходи! Я сейчас.

Дверь нерешительно приоткрылась. Против света Никита не мог рассмотреть лица Шитова, но по движениям понял, что тот вглядывается в полумрак улицы за его спиной.

— Входи, — пригласил он наконец. Тотчас захлопнул за Никитой дверь, да еще и здоровенный ключ в старинном, простом замке повернул. И тут с него несколько спало непонятное для Никиты напряжение, он посмотрел на Никиту радушно, даже благодарно.

— Хорошо, что пришел, Нико, молодец, что пришел, — сказал он и, похоже, не соврал. Он действительно обрадовался Никите и был совершенно трезв.

Непонятная получалась ситуация.

— Плохи твои дела, коли нашлась возможность до ночи трезвому просидеть, — сказал Никита. — Сдурел ты, что ли, Барон? Уж неужто тебя так милиция напугала? Дай чего-нибудь выпить, говорю: замерз я как цуцик.

— Сейчас, Нико, сейчас! — Шитов засуетился. Он был рад, на самом деле был рад, что Никита пришел. — Я не стал пить. Знаешь, у пьяного все-таки рефлексы не те. Вот! — Он достал из серванта непочатую бутылку коньяка. Видно, деньги еще велись. — Вот. Только закусить нечем.

— Да ты сбегай на угол, там до одиннадцати. А то черт с тобой, ты какой-то чокнутый сегодня. Давай пиджак, я схожу.

Никита сбегал на угол, принес колбасы, хлеба, шпрот. Шитов и выпускал, и впускал его опять не просто, опять с предосторожностями. Но все-таки он похрабрел, особенно после того, как Никита, недолго поломавшись, согласился остаться у него ночевать.