Отдел их размещался на первом этаже. Вместе с Вадимом сидели Карпухин и Морозов, еще один стол стоял под машинкой, на которой все они довольно бойко отстукивали свои бумаги. У каждого — по сейфу.

В кабинет Бабаяна надо было проходить через комнату следователей.

Вадим вошел в пустую еще комнату, распахнул форточку. Окно выходило на улицу Белинского, тихую, как окраина.

На столе лежала записка от Карпухина:

«Сиди, сиди», — с оттенком зависти подумал Вадим о Карпухине. Дело у Карпухина катилось к завершению. Обвиняемый пойман был с поличным и озабочен, надо думать, главным образом, статьей — сколько дадут.

Вадим закурил первую сегодня сигарету, достал из кармана тепленький фальшивый рубль, поглядел на него с упреком и досадой, как на арестованного, с которым нет, все еще нет контакта.

Так все-таки… Удастся или не удастся? Должно, по идее, выйти. А если?..

Он смотрел на рубль, курил, на сигарете выросла маленькая надолба пепла.

— Думаешь?

Дверь у них открывалась без скрипа. Бабаян вошел бесшумно и, отпирая свой кабинетик, мельком, но пристально оглядел Вадима.

— Заходи.

Владимир Александрович, как обычно, был в гражданском. Он расстегнул пиджак, сел за стол, откинулся на спинку стула, положил на стол обе руки и, постукивая подушечками пальцев по стеклу, теперь уже не мельком смотрел на Вадима. Глаза его через стекла очков казались больше и напряженней.

— Когда наш подопечный выезжает? — спросил Бабаян.

Вадим посмотрел на часы.

— По идее, или в час, или в два. Игорь позвонит, тогда и мы выедем.

— Не торопись, — сказал Бабаян. — Точно рассчитай время. Ты предупредил, если все получится и он будет требовать, чтобы по его поручению позвонили…

— Ну! — сказал Вадим.

Бабаян убрал руки со стола, обхватил себя за локти. Вадим увидел, что он тоже думает, нелегко думает обо всем этом необычном, трудном деле. Уж это у Бабаяна есть, не отделяет себя от своих «мальчиков».

— Не хочу нагнетать тебе тяжести, Вадим Иванович, — сказал Бабаян, — но не могу и не напомнить. Ты знаешь, какой плюх сделает из нас, — подчеркиваю, не из тебя, а из нас, — начальство этого типа, если подозрение не подтвердится? Ты знаешь, сколько уже скандала идет в адрес управления только за то, что посмели, так сказать, заподозрить?

Все это Вадим знал. Давно знал, с самого начала. Лишь только вышел на этого, как Бабаян говорит, «типа».

Это тоже риск, сопутствующий их профессии. Они не имеют права ошибаться. Так же, пожалуй, как хирурги. Если человек будет попусту оскорблен, никакие объяснения не помогут.

Если дело «развалится», оно не просто ляжет на полку нераскрытых, глухих, и будет, словно спящая красавица, ждать богатыря, могучего, сверхмыслящего следователя.

Ведь есть достойные, влиятельные, честные люди, которые только и ждут, чтобы оно, это дело, развалилось. Они уверены, что дела нет, что эта папка — плод воспаленного воображения милицейского работника, что за необоснованную компрометацию советского инженера надо… И так далее, и тому подобное.

Сраму будет необоримо, может звездочка с погонов слететь, а может, и отстранят.

Предложи сейчас судьба Вадиму операцию по ликвидации особо опасного рецидивиста, где грозила бы ему пуля или нож, сменялся бы без звука.

— Вот так, мой милый, — Бабаян вздохнул. — Это тебе не бандита брать, когда кругом сочувствуют, а то и помогают. Впрочем, все эти вздохи не приближают нас к истине. Итак, еще раз обоснуй: почему считаешь, что он ввяжется?

— Уже в бытность инженером он имел две драки. Нет, не пьет. В трезвом виде. Увлекается самбо. Производит впечатление человека жестокого. Физически сильный.

— А если не ввяжется?

— Нет так нет. Значит, не встречусь с ним сегодня вечером, и только. Тогда придется…

Вадим хотел пошутить, но шутки не получилось, потому что встретиться с «типом» было крайне желательно.

— Ну, допустим, он ввязался. Вы встретились. Как дальше?

Что-то неуловимо изменилось в выражении глаз, в лицах их обоих, и каждый это почувствовал.

— Вариант есть. Говорить не хочешь, — утвердительно сказал Бабаян, поднятой ладонью остановив Вадима, который действительно решил не говорить и хотел только попытаться объяснить свое нежелание.

Вчера и третьего дня он еще подумывал, не лучше ли получить у начальника «добро» на свой вариант. Потом решил молчать. Ему хотелось хоть здесь, в стенах этого кабинета, поберечь Бабаяна. Он нравился Вадиму, этот строгий, душевный человек.

Всего проще переложить ответственность и, в случае неудачи, виноватить старшего, нежели принять право ответственности на себя.

Бабаян посмотрел на часы.

— Через пять минут начинаем летучку. С этим делом, считаю, покончено. Наполеон сказал: генерал, который уж слишком заботится о резервах, непременно будет разбит. Не будем уж слишком заботиться о резервах. Что у тебя еще?

— С Ивановой заканчиваю. А летучку проводить не с кем. Карпухин до обеда в тюрьме сидит, Морозов — в Раздольске.

— Как у него там?

— Пока плохо. Сбыта нет.

В переводе на русский язык это обозначало, что не обнаружены пути, по которым идет сбыт краденого.

Морозов в Раздольске вел большое трудоемкое дело по хищению моторов с завода швейных машин. Виновные в хищении были установлены, заключены под стражу, сознались.

Один только оставался еще на свободе, маленький, жалкий человек, который обреченно шел через следствие и ждал суда.

В преступную группу он затесался по пьянке, не помнил даже толком, сколько вынес моторов и кому их передал. У Морозова никак не поворачивался язык сказать этому пришибленному, кругом виноватому человеку, у которого дома жена и двое детей, что причитается ему не два-три года, как он покорно рассчитывает, а все двенадцать — пятнадцать.

Крал не один. Преступная группа. Многоэпизодное, как говорят следователи, дело. Сбыт организован дельно, до Баку моторы шли. Какой-нибудь вполне респектабельный директор магазина принимает их, сбывает за полцены, в карман кладет хорошую прибыль. И государство обворовывает, и комар носа не подточит, пока Морозов не установит этот самый канал сбыта.

А жалкий, к ужасу своему, после многонедельного пьянства протрезвевший человек, дети которого и следа ворованных денег не видели, получит двенадцать лег колонии.

Морозов собирается по этому делу писать особое представление о никудышной охране готовой продукции, о том, что не только рабочие, но и мастера, случается, приходят на работу «не качается, конечно, но с запахом», как выразился, кажется, этот человечек.

А вот «тип» не пьет.

Летучки, значит, не будет. Бабаян ушел к начальству. Вадим вернулся к своему столу, к рублику. Важно, как печать, рублик лежал на первом и пока единственном томе дела.

В управлении набирал ход обычный рабочий день. За стеной у следователя Максимова заказывала машину ехать в Шатуру. Ожил телефон. Вадим привычно ответил кому-то, что Карпухина нет.

Каждый звонок все-таки задевал по нервам, потому что могли позвонить ребята с завода: а вдруг «тип» не поедет? Вдруг заболел?

Вадим вынул еще сигарету, затянулся, глядя в глаз серебряному рублику, совершенно похожему на настоящий. Это рублик из тех, самых первых, с которых все началось.

А началось все с того, что в управление сообщили о появлении в области фальшивых монет рублевого достоинства.

Киоски, аптеки, все торговые точки, закончив работу, сдают свою выручку в банк. Принимают деньги эксперты. Опытнейшими экспертами незаконнорожденные монеты были обнаружены без особого труда.

Если потереть по бумаге — мажутся, могут попачкать пальцы, несколько не тот вес, немного не та твердость.

Что ж, за годы следовательской работы Вадиму приходилось определять на глаз довольно тонко подделанные паспорта, а по первому году службы и вульгарное травление могло остаться незамеченным.