– Впервой слышу, чтобы ваше сиятельство кого-нибудь рекомендовало в подобных выражениях. Но кому, как не министру изящных искусств, знать будущее.

Поэт подвинулся, радушно пригласив артистов разделить его одиночество.

– Грешный человек, – говорил он Глинке, – ничто не действует на меня так сильно, как музыка. Бесплотные звуки будят в душе сладостное представление о том совершенном мире, куда вернемся мы, расставшись с бренным существованием на земле. – Поэт вздохнул и неожиданно закончил: – Но следует ли торопиться в тот неизвестный мир?

Вернувшись на дачу к Штеричу, Глинка рассказал о новом знакомстве.

– Чертовски небесная душа! – аттестовал Жуковского Фирс.

– Как ты сказал? – переспросил Глинка.

– Не правда ли, c'est le môt![21] – продолжал Голицын. – Но не воспользуюсь чужим добром. Это Пушкина слова.

Глава четвертая

Василий Андреевич Жуковский действительно любил музыку. Трудно, правда, было понять, чем питается эта любовь. Было похоже, что поэт воспринимает музыку как лакомое блюдо, и чувства его походили на восторги гастронома: он с охотою вкушал и от немецкой, и от итальянской и от французской кухни. Василий Андреевич жмурился от удовольствия и красно говорил о счастливом существовании бесплотных душ в надзвездном мире. Но стоило опуститься поэту на грешную землю – и эта чертовски небесная душа проявляла не меньшую осведомленность в делах житейских. Воспитатель наследника престола как нельзя лучше берег и укреплял придворные связи и с той же охотой отдыхал среди литературных друзей. Никто не замечал кропотливой и тонкой работы. Всеобщая любовь и уважение сами собой давались поэту. А стоило Василию Андреевичу взяться за перо – каждый мог увидеть в его сладостных стихах всю тщету человеческих желаний, усилий и борьбы. Поэт ни в чем не отступил от краеугольной своей мысли, давно выраженной в его первой русской поэме:

Едва разразились события на Сенатской площади, Василий Андреевич откликнулся на них уже не стихом, но гневной прозой. «Чего хотела эта шайка разбойников?!» – возмущенный, спрашивал Жуковский.

Успокоившись, поэт вернулся к пленительным стихам и звал русских людей в неземное и прекрасное далёко. Он снова обещал рай тем, кто проявит смирение и покорность на грешной земле.

Но среди непокорных оставался Александр Пушкин. Ох, сколько хлопот доставил былой арзамасский Сверчок придворному поэту! Сколько наставлений послал Василий Андреевич опальному Пушкину в Михайловское! А Пушкин отправил послание в Сибирь, тем самым каторжанам, которых Жуковский звал шайкой разбойников. Едва допущенный в Петербург, он снова оказался под следствием из-за подозрительных стихов. Еще не ускользнул он от этих подозрений, а уже вызвал праведный гнев митрополита!

Фирс Голицын привез в Павловск столичные новости и рассказывал Глинке:

– Представь, выплыла на свет давняя поэма, в которой повествуется о похождениях архангела Гавриила. Стихи – прелесть! Руку Пушкина каждый узнает. А похождения для библии, конечно, не годятся. Можешь вообразить, какая заварилась каша, если на защиту архангела Гавриила поднялся сам митрополит Серафим… Нелегко будет выпутаться Пушкину… Но послушай, Глинка, доколе мы будем жить без предприятий? Помнишь наш спектакль у княгини?

– Очень помню, – Глинка усмехнулся. – К чему вы, аматёры, годны?

– Не о нас, о тебе речь. Твои романсы повсюду распевают.

– Обязан твоему усердию!

– Не отрекаюсь, и впредь буду усердствовать. Однако и без меня достают любую твою пьесу…

– Как это достают?

– На то собственные твои музыканты существуют, тобою же обученные. Твой Алексей так руку набил, что с любого манускрипта копию снимет и за скромную мзду кому хочешь вручит.

– Ах он, каналья! – возмутился Глинка. – Ах, продувная бестия!.. А может быть, это не так уж плохо?

– Даже очень хорошо, – одобрил Фирс. – Нельзя держать сокровища под спудом. Но зачем довольствоваться случаем или ловкостью Алексея? Пора взяться за тиснение твоих пьес!

– Рано, – отозвался Глинка. – Сочинитель, который может представить лишь разрозненные пробы, не имеет права на внимание публики.

– В таком случае ты бы мог украсить своими сочинениями какой-нибудь альбом избранной музыки. Выходят же у нас литературные альманахи? А твое имя – ручательство за успех.

– Знай меру, Фирс! Ты говоришь обо мне, словно альманашник о Пушкине… Кстати, что ты о нем слыхал?

Положение Пушкина была гораздо опаснее, чем это представлял себе сам поэт. На руках у царя было письмо несостоявшегося царя – Константина. Константин, сидя в Варшаве, заклинал: ни в чем не потакать Пушкину, ни тем, кто придерживается одинаковых с ним взглядов!

В это время Пушкин несколько раз приезжал к Жуковскому в Царское Село.

Василий Андреевич покоится на мягком диване, курит трубку за трубкой и поучает гостя если не истинам христианской веры, то достодолжному к ним уважению и советует покаяться в «Гавриилиаде». Жуковский добродушно поглядывает на Пушкина, пересыпает речь витиеватыми шутками, потом снова пыхтит трубкой.

– Истинная любовь к тебе, Александр Сергеевич, руководит моими помышлениями… К тому же…

Клубы табачного дыма скрывают маститую фигуру поэта-царедворца, и, пока медленно расходится дым, мысли Жуковского летят с необыкновенной быстротой: Пушкина должно обратить на служение трону. Правда, монарх никогда ничего не поручал по этой части придворному поэту. Перевоспитывать безумца будет сам Николай Павлович с помощью графа Бенкендорфа. Но образумить Пушкина – не значит ли тонко сыграть в масть самодержцу? Мысли Василия Андреевича приобретают полную ясность. Он лениво помахивает рукой, разгоняя остатки дыма, и говорит гостю с прежним добродушием:

– Быть тебе орлом и летать мыслью по поднебесью, а ты до сих пор школьничаешь. Смотри, как бы не истощилось у царя долготерпение. Возьмись за сюжеты, достойные зрелого ума…

Пушкин хмурится. Давно тягостны ему эти наставления, но юношеская привязанность к побежденному учителю-стихотворцу не позволяет разорвать дружеские узы.

– Каковы же намерения царя? – спрашивает Пушкин.

Жуковский неторопливо разводит руками: если бы он хоть что-нибудь знал!

– Представится случай – непременно замолвлю слово, только сам-то ты, Александр Сергеевич, не будь себе враг.

Пушкин нетерпеливо встает и прощается.

– Куда ты? – всполошился Жуковский. – Как к ночи поедешь? Оставайся ночевать.

Гость отказывается. Василий Андреевич провожает его с сердечной лаской, ложится на любимый диван и закуривает свежую трубку. Мыслящая Россия будет знать, что он никогда не отказывает в участии строптивому безумцу. Далеко видит сквозь клубы табачного дыма Василий Андреевич, видит не только в туманных эмпиреях мистицизма, но и в изменчивых обстоятельствах жизни.

Вечером он говорил собравшимся гостям:

– Только что был у меня Пушкин. Душевно сожалею, что не мог удержать его для всеобщего удовольствия.

В Царском Селе, как и в Павловске, все было предназначено для безмятежной утехи взоров. Как нельзя более кстати звучали здесь и туманно-сладостные стихи Жуковского. Они струились и переливались, как хрустальные ручьи, предназначенные для жаждущих забвения.

Глинка возвращался от Жуковского в Павловск вместе со Штеричем и Голицыным. Августовская луна и ночная свежесть манили идти пешком. Когда они проходили мимо дачи, скрытой в глубине сада, послышались звуки фортепиано. Молодые люди замедлили шаги. Мужской голос пел:

То был модный романс, написанный на слова Пушкина композитором Титовым. Вялая музыка тщетно состязалась с пылким словом поэта.