– Нет в том сомнения, – согласился Грибоедов. – А попробовали бы вы прозябать в гарнизоне… На этом не кончились, впрочем, мои злоключения. С детских лет не расстаюсь я с фортепиано, но выстрел на поединке искалечил мне руку.

– Однако вы преодолели это препятствие упорным упражнением. Судьба не отнимет от вас звания первоклассного фортепианиста.

– Если буду рассчитывать на вашу и на общую снисходительность… Не в том моя беда… Едва осознал я в себе силы для театра и не успел слуга возвестить Софье Фамусовой о прибытии Чацкого в Москву – и увы, уже опоздал мой герой.

– Как так опоздал? – удивился Глинка. – Речи Чацкого учат наизусть и повторяют в повседневной жизни.

– Но вы не представляете себе, – возразил Грибоедов, – той зажигательной силы, которой обладает слово, произнесенное на театре. Не опоздай вовремя явиться Чацкий на сцене, он много бы помог делу патриотов. Ведь с той же страстью к отечеству проповедовали лучшие из нас, хотя нас и было не много… Я еще продолжаю хлопоты о комедии, хотя не имею надежды; веду с цензурой постыдный торг и за то сам себя ненавижу. А явись Чацкий на сцене, станет он не живым героем времени, но только воспоминанием о нашей бесплодной молодости. Памятные события 1825 года повернули нас от доверчивого прекраснодушия к скрытной деятельности ума…

Часы пробили еще раз. Но Глинка уже не собирался покидать гостеприимный кабинет.

– Может быть, нужны нам другие герои? – продолжал размышлять вслух Грибоедов. – Есть у меня замысел, – посвященный войне против Бонапарта. Долг словесности – представить в правдивом виде тех европейских просветителей, которые несли нашим отцам мысли энциклопедистов, а к нам пожаловали с энциклопедией варварства. Но это не мешает нашим жалким мудрецам сызнова лакействовать перед Европой. Доколе будем терпеть надругание над честью и славой нашего народа? Вы со мной согласны?

– Решительно согласен!

– Да-с… Вот и предстал моему воображению русский воин из среды крепостных крестьян. Что может быть характернее для изображения победителя Наполеона? Но кончилась война – и возвращается воин к помещику и вновь терпит ужасы рабства.

– Мне на Смоленщине привелось узнать о многих подобных случаях, – подтвердил Глинка.

– Повсеместно то же было… Но что делать воину, возвращенному в рабство? Как противостоять торжествующему злу?.. Отчаяние охватывает его, и он кончает жизнь самоубийством. Сама жизнь диктует сюжет драмы.

Глинка вздрогнул.

– Какая страшная участь!

– Скажите лучше: какая гнусная действительность! Куда укрыться честному человеку от Фамусовых и Скалозубов? Вот они не опоздали, но благоденствуют. Можно сказать, полковник Скалозуб даже на царский трон воссел… Не ожидал я, что жизнь опередит самые мрачные мои предчувствия. Впрочем, трагикомедия продолжается. Вам известно, что я был схвачен и подвергнут следствию по делу тайных обществ? А ныне автор запретного «Горя» возведен в ранг полномочного посла его величества, и в Коллегии иностранных дел сочиняют для него бездарные инструкции, понятия не имея о том, что представляет собой Персия. Я, будучи на Кавказе, многое понял, а сейчас перечитал все, что касается истории Ирана. Фантазия романиста не угонится за тамошней деятельностью англичан. Вот интриги, вот коварство, вот алчность ненасытная! Россия должна противостоять Альбиону по естественному положению своему, но разве я получу в том помощь от российского правительства? У англичан повадки и ловкость спрута, у нас руководят политикой пустоголовые немцы, которые годились бы разве в конюхи. Могу ли я не понимать, что за назначением моим кроются какие-то тайные интриги?.. Вот вам краткое обозрение российской действительности. Но вернемся к художеству.

– У меня из памяти не идет задуманная вами пьеса, – сказал Глинка. – У вас победитель Наполеона обречен на самоубийство, потому что нет жизни человеку в рабстве. А писаки наши до сих пор блудословят. На днях читал я в «Путевых записках» некоего господина, как радостно видеть общую признательность крестьян к добрым помещикам. А ведь книжица нынешним годом мечена!

– Какой вывод вы делаете?

– С вашим талантом, – горячо откликнулся Глинка, – я бы непременно написал задуманную драму. Но, прославляя народ, я не обрек бы народного героя смерти от собственных рук!

– Стало быть, – иронически улыбнулся Грибоедов, – направить его в хоровод, славящий доброго помещика? Шутки в сторону, нет у нас хода на театр народным героям.

– Но живут на сцене и Дмитрий Донской, и Минин, и Сусанин, – возразил Глинка.

– Особенно хорош Сусанин, распевающий в опере свои куплеты! – с негодованием откликнулся Грибоедов.

– А каково мнение ваше о музыке «Сусанина»? – заинтересовался Глинка.

– Дивлюсь невзыскательным меломанам, – отвечал Грибоедов, – слушающим этот жалкий дивертисмент второе десятилетие. Ложные понятия всесильны в музыкальном театре. Если же суждено родиться национальной музыке, – а в том нельзя не разделить вашей веры, – тогда и музыканты обратятся к драме народной.

– И не смерть героя, а бессмертие народа будет главным содержанием этой драмы!

– Искренне верю вместе с вами… И тем более верю, что являются среди нас музыканты-патриоты… За примером недалеко ходить…

Глинка стал прощаться.

– Вы всюду опоздали, – удержал его хозяин дома. – Хотите послушать народные напевы Грузии, почерпнутые в моих странствиях?

Грибоедов сел за рояль и проигрывал песню за песней. Глинка особенно заинтересовался одним напевом.

– Редкой красоты напев! – сказал он.

– На моих дорогах много наслушался я, – говорил Грибоедов, продолжая играть.

– Я тоже бывал на Кавказе, – сказал Глинка. – Поразительно, как роднятся песни разных народов. К сожалению, ни один контрапунктист не заглянул в этот безбрежный океан.

– Прелюбопытно… А вам удалось заглянуть?

– Может быть, одним глазом. Но не сомневаюсь, что в этой стихии таятся новые пути к симфонизму, если понимать симфонизм не как форму только, но как систему мысли.

– Весьма любопытны предположения ваши. В симфонизме и есть главное завоевание новой музыки, – подтвердил Грибоедов.

Глинка подошел к роялю.

– Послушайте, какие возможности развития таит в себе ваша песня…

Он часто повторял и варьировал полюбившийся напев, словно поворачивал его с разных сторон и глядел на него по-разному.

– Стоит груда, – сказал он, вставая, – чтобы этот грузинский напев стал музыкой, известной всем народам. Но позвольте наконец откланяться. Когда едете, Александр Сергеевич?

– С отъездом меня очень торопят. Должно быть, есть для того свои причины у наших медлительных дипломатов…

Грибоедов вышел провожать гостя в переднюю.

– Кстати, – вспомнил Глинка, – как попало в вашу комедию учебное заведение, в котором я воспитывался?

И он прочел:

– Сколько талантов вам отпущено! – сказал Грибоедов, любуясь актерским искусством Глинки. – А разве вы в Педагогическом институте обучались?

– Нет, в Благородном при нем пансионе. Но профессоры у нас были одни. Позвольте же от имени тех, кто не угодил княгине Хлестовой, поблагодарить за память о наших наставниках. Точно, учили лучшие из них любви к отечеству и ненависти к тем, кто презирает отечество и народ. Но почему именно наше учебное заведение удостоилось высокой чести?

– Мне много рассказывал о нем Кюхельбекер, будучи со мною на Кавказе.

– А, Кюхельбекер! – тихо сказал Глинка. – Он более всех других учил нас мыслить.

Неподалеку от столицы, в Павловске, обитает вдовствующая императрица, подарившая России двух императоров. Эту великую заслугу более всех и оценили, конечно, сами царственные сыновья. Лучшие зодчие и художники были призваны к тому, чтобы соединить усилия в украшении дворца и парков. Под нежный лепет ручейков здесь можно грезить о несбывшемся или предаться воспоминаниям о былом. Впрочем, вся павловская пастораль предназначена именно для того, чтобы в благоухающие рощи никогда не возвращались воспоминания о неприятном. Иначе вспомнится, пожалуй, августейшей владетельнице Павловска давняя мартовская ночь, когда неожиданно для нее на российском престоле вместо обожаемого супруга Павла Петровича оказался царственный сын Александр Павлович. А то привидится перепуганной царице хмурый декабрьский день, когда второму царственному ее сыну, Николаю Павловичу, пришлось командовать артиллерией, выставленной у Зимнего дворца.