– Постойте, – сказал Фирс, – наверное, будет продолжение.

Оно и в самом деле последовало. Тот же голос чувствительно пел «Черную шаль» Верстовского. Приятели хотели было двинуться в путь.

– Ни с места! – заявил Фирс.

Он чего-то ждал, поглядывая на Глинку. Но на веранде раздались голоса, смех, и концерт прекратился. Глинка с улыбкой посмотрел на Фирса.

– Чего же ты ждал?

– Ничего не ждал, – угрюмо ответил Фирс.

Друзья свернули в парк. Лунный свет боролся с причудливыми тенями. Все казалось призрачно в этом призрачном жилище ночных видений. Голос, доносившийся издалека, не только не нарушил таинственной тишины, но образовал с ней неожиданную гармонию. До путников долетели знакомые слова романса:

– Что ты теперь скажешь? – Фирс Голицын наступал на Глинку, торжествуя победу.

– Непостижимо! – отвечал Глинка. – Как могла попасть сюда моя пьеса?

– Сама ночь внушила ее певцу, – серьезно сказал Штерич, прислушиваясь к пению.

– Однако не без помощи твоего Алексея, – продолжал наступать на Глинку Фирс. – Неужто и теперь ты будешь против музыкального альбома?

– Составителям его придется столкнуться с малым количеством достойных пьес и трудностью выбора. – Глинка в нерешительности посмотрел на Голицына. – Впрочем, мысль твоя, кажется, может привести к пользе.

Штерич, поняв, в чем дело, неожиданно оживился:

– Каждый сочтет за счастье быть в одном альбоме с тобой, Глинка. Если же пригодятся и мои скромные опыты…

– Браво, Штерич! Начало есть! – Фирс обернулся к Глинке. – Видишь, дело только за тобой.

– Надобно так составить альбом, Фирс, чтобы он был зеркалом музыкальной жизни, – размышлял вслух Глинка. – Как бы не попасть нам впросак, – продолжал он, – не впасть бы в излишнюю ученость и педантство, но и не превратить альбом в мусорную корзину. А кто возьмет на себя хлопоты с изданием?

– Положись на меня! – уверенно воскликнул Голицын.

– Не подведешь, аматёр? – Глинка недоверчиво покосился на Фирса.

– Никогда еще никого не подводил! По рукам, маловер?

Глинка секунду подумал и ответил крепким рукопожатием.

Пушкин проснулся поздно. По привычке долго лежал в постели. В окна Демутовой гостиницы, где жил поэт, медленно заглядывало осеннее солнце.

Календарь показывал 1 сентября. Быстро приближающаяся осень, как всегда, звала к сосредоточию и деятельности. Прежде всего надо было подумать о бегстве из Петербурга. Но следствие о «Гавриилиаде» продолжалось. Царь раздумывал и медлил. Поэту нельзя покинуть Петербург, нельзя бежать от злобного внимания великосветской толпы, от собственной расточительности ума и сердца в кругу друзей и ветреных прелестниц…

Пушкин сидел на постели в любимой позе, согнув ноги под одеялом. Давно начался деловой петербургский день. Гостиница опустела. Только в комнатах поэта еще длилось утреннее бездействие.

Он потянулся к ночному столику, взял небрежно брошенные черновики. Еще не все течение будущей поэмы ясно сочинителю. Но отчетливо видится ему отчизна, страждущая в битвах за будущее:

Пушкин отложил черновики, накинул халат, надел туфли на босу ногу и подошел к письменному столу. На столе лежало письмо к другу, задержавшемуся в деревне. Поэт сообщал Вяземскому столичные новости. Пробежав написанное, Пушкин вспомнил об общем приятеле Фирсе Голицыне и продолжал: «Голицын возится с Глинкою и учреждает родственно-аристократические праздники…» Написал и задумался: надо бы подробнее рассказать Вяземскому об этом музыканте Глинке или ничего о нем не писать. Ну, авось скептика Вяземского потешит аристократическая страстишка, открывшаяся у новоиспеченного камер-юнкера…

Так ничего более не суждено было узнать на этот раз Вяземскому о музыканте Глинке. Между тем Вяземский, наверное, взглянул бы с интересом на новое произведение поэта, которое недавно родилось. Листок, исписанный торопливым почерком, с помарками и целым куплетом, перечеркнутым крест-накрест, лежит на письменном столе среди других бумаг.

Еще более заинтересовался бы Вяземский, если бы узнал, что предназначены эти стихи для музыки. Давно ли писал поэт тому же Вяземскому: «Я бы и для Россини не пошевелился…» А теперь стихи не только написаны для музыки, но именно музыкой рождены, и виновником всей этой истории стал тот самый музыкант Глинка, с которым возится Фирс Голицын. Оказывается, что возится-то с Глинкой не только Фирс…

Будучи на днях у Павлищевых, Пушкин снова встретил Глинку. За фортепиано сидел, к великому удивлению поэта, хозяин дома и усердно играл вальс собственного сочинения. Пушкину стало невтерпеж от этих упражнений, а Николай Иванович, явно наслаждаясь, продолжал играть.

– Михаил Иванович, – обратился Павлищев к Глинке, – льщу себя надеждой, что в предполагаемом вами и князем Голицыным музыкальном альбоме найдется место для моей салонной безделки… Могу, впрочем, показать вам еще кое-что… – и Павлищев начал новый вальс.

Тогда Пушкин сослался на неотложные дела и стал прощаться.

– Мы уговорим Михаила Ивановича повторить новую пьесу в восточном духе. Повремени, Александр! – сказала Ольга Сергеевна.

– Со всей охотой! – откликнулся поэт.

Глинка подошел к дряхлому фамильному фортепиано, доставшемуся в приданое Ольге Сергеевне.

– Должен предупредить вас, Александр Сергеевич, как ранее сказывал, что участие мое в этой пьесе весьма скромно. Грибоедов незадолго до отъезда в Персию сообщил мне натуральный грузинский напев, а я задался целью сделать его всеобщим достоянием. Судите, не пошло ли в ущерб ему мое прикосновение.

Он опустил руки на клавиши. В фортепианной пьесе был сохранен весь аромат народной песни. В то же время она напоминала альбомную зарисовку путешественника. Только путешественник этот был не из равнодушных, проезжих людей. Пьеса кончилась на мягких, словно уходящих в даль созвучиях. Казалось, будто сама песня возвращалась на далекую родину, и каждому жаль было расставаться с редкой гостьей.

– Приятная пьеса, – объявил Павлищев. – Но стоит ли заимствовать мотивы у инородцев, когда мы сами столь богаты?

– Богатства наши останутся при нас, – отвечал Глинка, – но зачем же чураться умножения сокровищ? – Он обратился к Пушкину: – Вы были первым открывателем Кавказа в русской поэзии. Ныне дерзают музыканты идти по вашим стопам.

– И они стократ будут правы, если представят нам все наше многоплеменное отечество! Русский ум силен пытливостью, ею же живет искусство.

Павлищев перебил разговор, стремясь вернуть Глинку к музыкальному альбому и собственным пьесам. Пушкин с усмешкой наблюдал хлопоты зятя, потом сердечно сказал Глинке:

– Своею пьесой вы оживили мои воспоминания. В скитаниях по Кавказу был я счастлив.

– Как жаль, что этой чудесной пьесе не хватает слов! – вырвалось у Ольги Сергеевны.

Пушкин ничего не ответил и вскоре уехал…

И вот на письменном столе поэта вперемешку с набросками из поэмы лежат стихи, назначенные для восточной пьесы Глинки:

А сбоку листа размашисто помечено для памяти: отослать куда следует.

И стихи попали к Михаилу Глинке. Несколько дней он с жаром работал над пьесой, сочетая с музыкой пушкинское слово.

А когда романс был окончен, сочинитель принял свои меры: ноты были убраны в дальний ящик письменного стола и закрыты на ключ. Автор ждал случая для обнародования пьесы.