Но пока она стояла в мастерской, обретая обобщенный образ, который и дал впоследствии повод для толкований, я забегала в мастерскую, чтобы посмотреть, как рождается произведение.
Редакция «Литературки», где в то время работала, помещалась в Путинковском переулке, недалеко от Гоголевского бульвара. Редакционная жизнь начиналась во второй половине дня, газета печаталась ночью. Выбрав свободный часик, я сидела на заляпанных гипсом ступеньках в окружении скульптурных портретов героев-авиаторов — военных работ Сергея Шапошникова.
Он работал с напряжением, иногда лишь отходя от станка, и, прикрыв глаза, словно издали смотрел на фигуру.
— Ты хоть помогла бы, — сказал однажды, — постояла бы вместо Веры. Она прихворнула нынче.
Я обрядилась в сарафан, взятый у одной из знакомых, танцевавших в ансамбле «Березка». И не раз с тех пор, забравшись на помост, стояла со вскинутой рукой — так и запечатлелась навсегда во мне эта поза.
Не трудно понять, с какими чувствами я ждала свидания с «Волгой», первого через тридцать лет после того, как она поселилась здесь на одной из двух дамб подводного канала, ограничивающих вход в шлюзы от просторов моря.
— Скоро увидите, — говорил Муравин.
Мы снова вышли на палубу, глядя, как сотни чаек, заполнив камеру шлюза, носились, похожие на снежные хлопья в метель, резко кричали, падая на воду и выхватывая сверкающую рыбешку.
«Метеор» поднимался все выше, наконец, открылись ворота шлюза, и Маргарита Ивановна, матрос в оранжевой безрукавке, сняла держащий нас трос. Корабль скользнул вперед и как бы даже на секунду замер перед широким водным простором. Ветер рванулся ему навстречу, тугой, озорной, взъерошил белыми гребешками волны, погнал их под крылья нашего небольшого кораблика, но он опять приподнялся на крылья и ринулся на борьбу.
Забилась вода о борта, полетели брызги. Ветер сдвинул своим напором и погнал облака, громоздя их в белые айсберги. Все вокруг заискрилось, засверкало, и в этом сиянии предстала она, нет, не аллегорическая фигура — живая, душа реки, вставшая тут, у просторов рукотворного моря.
Вскинутой рукой своей она как бы осеняла идущие от Москвы и Ленинграда по Мариинской системе суда, служила им маяком, и широта этого жеста, его величавость, уверенность, благородство передавали характер живого образа, убедительного, полного энергии и той внутренней раскованной силы, которая только угадывалась в «Бурлаке».
Ветер подхватил тяжелые складки широкого сарафана, и они, бетонные, словно колыхались, отклоняясь в сторону, отлетали от его порывов и косы «Волги». Буревестник — птица вольная, ей пути не заказаны — распростер свои крылья в этом вольном полете. Горьковский буревестник, птица Пугачева и Разина. Образ дерзания. В левой, опущенной руке свиток чертежей создателей Волгостроя. И рельефы колосьев и листьев дуба — сила и мирный труд,с лентами, молотом и серпом, эмблемой Советского государства, и программные ленинские слова «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» на постаменте, как сама скульптура, столь же динамичных форм, созданных архитектором Николаем Донских и Верой Малашкиной, — все это выросло вдруг, выплыло из прошлого.
И вот уже «Метеор» умчался вперед, а она растаяла в серебристом сиянии дня, словно слилась с породившей ее рекой, растворилась среди давшего ей духовную жизнь народа. Впереди стояли напитанные влагой кучевые облака, да море играло своими барашками, перекатывая их с места на место. До горизонта кудрявились эти белые гребешки. Бакены отмечали фарватер, и с легким подрагиванием, с дрожью от напряжения, от нетерпеливого желания скорости — этого порождения нашей эпохи, несся летучий, на подводных крыльях, корабль.
Вдали замелькал небольшой пароходик, направлявшийся к обозначившемуся темной полоской берегу. Он шел в Борок — прибрежный поселок Некоузского района. Там, в бывшем имении почетного академика Н. А. Морозова, был основан легендарным героем страны, дважды награжденным Золотой Звездой, Иваном Дмитриевичем Папаниным Институт биологии внутренних вод.
— Нынче тут целый поселок. Доктора наук, кандидаты изучают жизнь этого нашего моря. — Николай Георгиевич проводил пароходик взглядом. — Вот вы говорите, его критикуют. Мне этого не довелось читать, но то, что рыбы здесь стало меньше, об этом все рыбаки говорят... Скоро теперь будет Мышкин. Остановка. Не будете сходить?
Мышкинский кузнец Владимир Буслаев
Все эти встречи на Ярославской земле были как дар бесценный. Еще в поезде я обратила внимание на этого чернявого человека с правильными чертами лица, с прямым, с небольшой горбинкой носом, сухощаво-энергичного, которому казацкие, свисающие по углам рта, усы придавали выражение горделивой независимости.
Постоянная усмешка пряталась в этих холеных, без единого седого волоса усах, и если бы не глаза, темно-карие, добрые, можно было бы подумать, что человек этот, только позволь, будет трунить, высмеивать при каждом удобном поводе и даже без повода, в силу характера. Глаза же, все понимающие, теплые, темно-карие, смотрели участливо. Все это вместе придавало лицу живое, приветливое выражение, рождающее доверие, симпатию, особенно когда улыбался. Рот его широко растягивался, по щекам шли глубокие складки, улыбка не то чтобы старила его, но вызывала во мне какое-то забытое ощущение детства, когда плещеевские стихи: «Дедушка, голубчик, сделай мне свисток...» — обретали свое истинное, человеческое значение.
Впечатление это усиливалось, когда он начинал говорить. Голос был хотя и хрипловато-прокуренный, но добрый. Была в нем особая интонация снисходительности, рожденная природной мудростью, когда человеческие слабости хорошо известны и читает он их на лицах людских, как в раскрытой книге.
Мы ехали в одном купе — три пассажира. На верхней полке лежал веселый молодой паренек, общительный. Сказал, что соскучился по жене, которая работает в Рыбинске, и едет ее проведать. На вопрос, где работает сам, смеясь, сказал, что разве обязательно нужно работать, если имеет возможность, никого не эксплуатируя, жить на свои средства.
Пожилой спутник, усмехнувшись, спросил, какие же средства у такого молодого, красивого парня, когда успел заработать? Паренек так же весело сказал, что ему и работать особенно не приходится. У родителей сад есть — урюк, виноград, абрикосы. А они, как известно, не картошка, пять-шесть рублей на рынке за килограмм, да еще говорят спасибо, что привез.
Усач покряхтел, похмыкал, что-то думая про себя, и, опять усмехнувшись, но уже не так широко, согласился:
— Это верно, что не картошка. С ней сколько возни, прежде чем поставишь на стол чугунок. А за килограмм всего гривенник платят. На рынке, правда, подороже — тридцать-сорок копеек. И то ругаются, что дорого. Оно, конечно, рабочему человеку на зарплате платить каждый день накладно, на семью килограмма мало. — Опять прикинул что-то в уме и сказал: — Все равно работать надо. Я вон с двадцатого года, а до сих пор не бросаю дела.
Путь до Рыбинска не долог, от Москвы всего одна ночь, но и этого времени оказалось достаточно, чтобы вдосталь потолковать о жизни. Спутник, которого звали Владимиром, к тому же был таким доверчиво-общительным, что вскоре предо мной возникла картина его жизни, ее довоенного мышкинского периода, когда в этом маленьком приволжском городке вся семья обитала в доме, построенном после первой мировой войны отцом.
Семья большая: два брата — Владимир и тот, к которому он направлялся, три сестры, одна и сейчас в том доме живет, а брат перебрался в Рыбинск. Происходит Буслаев из знаменитого коренного рода потомственных кузнецов. Все предки его, сколько знает, были кузнецы, помнит же он только одного — Петра Федоровича, деда, и, конечно, отца Ивана Петровича.
Мать тоже назвал по имени-отчеству — Антонина Петровна. Взята из Рыбинска, дочь кудельника, значит, льном торговал. Лучшая из стряпух была во всем Мышкине.
— Рыбинские женщины всегда славились своей стряпней, особенно пирогами. Больше таких пирогов никогда не ел. Нынче живем хорошо, все есть — куры, утки, цесарки. Ни в чем нет нужды, а вот пирогов таких жена не печет. В заводе нет, как тогда у нас. Сядем за стол, семья большая, порядок был. Сначала отец, а мы за ним едим да похваливаем, а мать подает да радуется. С капустой, с луком, рыбники.