Скульптура Писаревского так и названа — «Бурлак». Тот труженик, который тянул бечевой от низовьев против стремительного волжского течения баржи, груженные хлебом, другими ходовыми товарами, потребными северным городам и особенно строящейся и развивающейся новой российской столице — Петербургу.

Шумели, бурлили приволжские ярмарки и главная из них нижегородская. Шли снизу транспорты с глубокой осадкой. А за Рыбинском Волга мелела, требовались другие суда, «зарыбинские» — их здесь и покупали купцы. Грузчики-крючники перетаскивали кули с баржи на баржу. Сталкивались интересы, обнажались характеры, деловая, торговая сутолока, густота бурлившей жизни привлекала внимание не только художников, но и литераторов, оставивших письменные свидетельства о том времени.

«Рыбинск — богатейший внутренний порт в России», — говорилось в заметках Павла Свиньина, видевшего этот город в первой половине прошлого века. — В Рыбинске собираются первейшие избытки южной России и устанавливается цена на пот и труды нескольких миллионов людей. Тут скапливается иногда до пятидесяти тысяч бурлаков...» А известный публицист того времени Иван Аксаков в своих письмах отметил, что Рыбинск, заполненный толпами крючников, бурлаков, водоливов, коноводов, лоцманов, «...не только выходит из ряда обыкновенных уездных городов, но и имеет свою совершенно особенную физиономию».

Он назвал Рыбинск одним из важнейших городов России, в котором его отвращение вызвало «накрахмаленное» купечество, пребывающее в чванливом сознании своего «туго набитого кошелька», городом, в амбарах которого «хранятся миллионы кулей хлеба».

«Бурлак» Писаревского относится к тому времени. Ваятель изобразил человека, присевшего отдохнуть. Расслабленная мускулистая спина, большая, натруженная рука со вздувшимися венами, лежащая на колене бечева — основа упряжки, которой была связана артель — особое трудовое общество бурлаков. В нем был и ведущий артель — «шишка», и старший, руководивший работами — «водолив», и кашевар — закупщик харчей, старавшийся выгадать каждый грош из денег артели, — короче, каждый знал свое место в артели, строго придерживался ее устава и связан был с ней круговой порукой.

Семьдесят дней от Астрахани до Рыбинска, от зари до зари, в любую погоду: в дождь, в холод, в бурю, в изнуряющий зной, пока не встанет река. Мне помнятся с детства входившие в книгу для школьного чтения стихи ярославского поэта Трефолева, поселившие в сердце чувство сострадания и участия к этим труженикам-волгарям:

По кремнистому берегу Волги-реки, Надрываясь, идут бурлаки. Тяжело им, на каждому шагу устают И «Дубинушку» тихо поют... От Самары до Рыбинска песня одна, Не на радость она создана: В ней звучит и тоска — похоронный напев, И бессильный, страдальческий гнев...

Но в скульптуре выражена не только тяжесть труда, подавленность. В этом человеке чувствуется внутренняя стихийная сила, природная мощь, таящая назревающую угрозу. И это впечатление усиливает булыжник, которым вымощена площадка вокруг скульптуры, и валуны, придвинутые к постаменту.

Скульптура в городе производит впечатление не обязательно масштабностью. Соразмерная восприятию, как, примерно, шадровский «Сезонник» в Москве, у бывших Красных ворот, пришедший из деревни на стройки первой пятилетки, они живут вместе с поколениями людей, а не просто украшают город. Каждый может подойти, рассмотреть, пообщаться, если есть скамеечка, то посидеть рядом, как сидят вот тут на бульваре подле «Бурлака» два подростка. Заметив мое к нему внимание, они сначала обошли памятник, посовещались о чем-то, сбегали на уголок, где женщина торговала с тележки горячими пирожками с рыбой, и, подхватив по две штуки в промаслившуюся бумажку, тут же вернулись обратно. Они выедали начинку, а все остальное небрежно бросали на дорожку, где с ленивым урчанием крутились сизари. Шустрые воробьи выхватывали у них из-под носа добычу и, отлетев, запихивали ее в широко раскрытые клювики своего ненасытного потомства. Все было так по-домашнему — и «Бурлак», и подростки, и птицы. И Волга, которая текла и текла, подобно времени, уносящему мгновения жизни, ее события, волнения и заботы.

Лицом «Бурлак» был обращен к проспекту Ленина, по которому двигался поток автомашин, троллейбусов, автобусов, шли мужчины с портфелями и чемоданчиками-дипломатами, женщины с сумками и пакетами. «Что характерно для сегодняшней городской толпы? — думала я, глядя на девушек в джинсах, открытых платьях, с распущенными по плечам волосами. — Да как и повсюду — внутренняя свобода, раскованность». Это главное, определяющее внешний облик идущих мимо людей. Но ведь и раньше Рыбинск населяли не только бурлаки да грузчики-крючники. Коренное население, как свидетельствуют старые записи, было ласково, но не всегда простодушно, доброжелательно, но без потери своих выгод, не скупо, но и не щедро, предприимчиво, но малопредусмотрительно. Живет (вернее жило) довольно хорошо и трезво, но без роскоши, пищу употребляет здоровую, но не лакомую, в домах наблюдает чистоту... Автор этих записей отмечал особое пристрастие рыбинцев к чаю. «Последний мещанин за стыд поставляет не иметь у себя в доме самовара».

Что же касается женского пола, то отмечалась его опрятность — едва ли не чище одевались рыбинские женщины, чем в других городах Ярославской губернии, что автор объяснял экономической направленностью жизни.

От трудов бурлака отрывал для себя кусок и обыватель, крутившийся возле купечества или занятый мелкой торговый. Тех, кто работал на предприятиях, не было видно на улицах, хотя эта армия тружеников после «великой реформы» росла, набирала силу вместе с ростом промышленных капиталов.

Секретарь городского комитета партии Роберт Вениаминович Соловьев подарил мне интереснейшую книгу — сборник документов и материалов по истории города, составленный историками, партийными и советскими работниками, служащими архива, музея, преподавателями школ, а также московскими учеными — материалов объективных, позволяющих видеть город в его исторической протяженности. Вспоминая эти описания, я смотрела на людей, которые толпились на остановках троллейбусов и автобусов, заходили в магазинчики — их на центральном проспекте множество, тесных, оставшихся от прошлого, в них продают ацетатные, шерстяные и шелковые ткани, тяжеловатую, не очень изящную, ярославского производства, обувь, посуду, одежду, хозяйственные товары, белье и многие другие, не всегда первоклассные, но необходимые в быту товары. Покупательная способность населения выросла многократно, мода требует перемен, не то что раньше — платье выходное шили чуть ли не на всю жизнь, во всяком случае на многие годы. А крестьянки сами одевали себя и свою семью.

В городе много мелких закусочных, блинных, пельменных, кулинарных от ресторана «Утес», и, чтобы не возвращаться к этому, замечу: вкуснее, чем в Переславле-Залесском, не готовят ни в одном из ярославских городов, в которых мне довелось побывать за годы моих поездок по области.

Но что характерно для всех этих городов — в них особенно вкусны изделия из теста: пироги, ватрушки, пряники с начинкой, блины со сметаной, с клюквой, с вареньем.

В закусочных молодежь всех возрастов, начиная от подросткового, пенсионеры, большей частью женщины, стоя с подносами в очереди у раздаточных, за столиками блины и пельмени запивают чаем, кофе, лимонадом.

Характерна торжественность названий: Дом природы — небольшой зоомагазинчик, видимо, рассчитанный на перспективу; Дом книги, как и повсюду, осаждаемый жаждущими новинок читателями; Дом моды и Салон заказов — то, что в наш обиход вошло как ателье мод, тоже заимствованное, но уже ставшее привычным, название.

Новый двухэтажный универмаг «Юбилейный», отодвинувшийся от проезжей части проспекта имени Ленина, как бы выставлял модное свое обличье, предлагая обилие сувениров, рассчитанных, видимо, на интерес путешествующих по Волге туристов на белых многопалубных кораблях. Величаво, независимо следуют они по реке, свободной нынче от той толчеи, которая царила здесь в прошлом веке, когда груженые баржи выстраивались вдоль берега на многие версты, а зимовали в речке Черемхе, оберегаясь от повреждений в бурную пору ледохода.