Он хотел сказать Людмиле, что они вполне могли быть соседями, если бы… Подумал и не сказал ничего. Но вокруг посматривал с любопытством, словно довелось увидеть отдельную грань своей альтернативной, не сложившейся судьбы…
— А ведь тебе досталась квартира на тринадцатом, — сказал Стрельцов, когда лифт закончил отсчитывать этажи и остановился. — Не суеверная?
— На четырнадцатом, — возразила Людмила, выходя с кабины с зеркальными стенками. И в доказательство своих слов указала пальцем на цифры «1» и «4», украшавшие стену.
— Тринадцатый, — упрямился Стрельцов. — Просто нумерация на американский манер — после двенадцатого сразу четырнадцатый. Я следил за цифрами на индикаторе.
— А вот и мимо… Тринадцатый и в самом деле есть, но нежилой. Технический. Насосы там стоят — без них вода на тридцатый шестой не поднимается, и генераторы автономной электростанции, и ещё что-то… Но на лифте так просто туда не попасть, кодовый ключ нужен. Для генеральских апартаментов на трёх последних этажах — тоже.
Стрельцов подумал, что на техническом, без окон и дверей, этаже дома, строившегося при активном участии ФСР, вообще может отыскаться много чего любопытного. Вплоть до звукоизолированной комнаты для допросов с пристрастием.
В квартире Людмилы ничего не свидетельствовало о том, что здесь живёт офицер грозной конторы. Обычное однокомнатное жилище одинокой тридцатилетней женщины…
Хозяйка первым делом прошла в ванную, переодеться. Затем на кухню, пообещав, что поздний ужин будет готов минут через двадцать. Стрельцов, оставшись один, раскрыл принесённую с собой папку с документами, достал досье журналистки Илоны Модзалевич — изучить его так и не успел. Пробегал глазами строчки, с трудом вникая в их смысл: ничего особенного, достаточно стандартная и достаточно успешная карьера… Потом вдруг вернулся ко второму абзацу, прочитал ещё раз, закрыл глаза и задумался: диплом Илона получила в вузе достаточно престижном, хоть и не в государственном, — в Смоленском университете журналистики. А значит…
Что это значит, Стрельцов понять так и не успел. Перед его закрытыми глазами вертелась какая-то дикая мешанина из обрывков сегодняшних встреч и разговоров: белокурая бестия Моргулис сидел отчего-то за столом Барсука, установленным непонятно зачем в притоне моргунов, — и говорил, говорил, говорил что-то, вроде и по-русски, но смысл фраз ускользал, исчезал в то же мгновение, когда они доносились до слуха Стрельцова, а сидевший рядом Жоржик Измайлов понимал всё, и постоянно мерзко подхихикивал, не то над словами Моргулиса, не то над стрельцовским непониманием; а по комнате медленно парили красные пузыри, иногда лопались, разбрызгивались мерзкими липкими кляксами, — и Стрельцов знал, что это кровь Илоны Модзалевич, и не мог взять в толк: почему? отчего? — ведь не её же застрелили в невесомости…
Когда Людмила вкатила в комнату сервировочный столик, уставленный тарелками, её прямой и непосредственный начальник спал, — на тахте, в неловкой позе, полусидя, полулёжа… Несколько листков из папки разлетелись по полу.
Московское шоссе под Санкт-Петербургом, чуть позже
Наглость троих ублюдков могла сравниться лишь с их самоуверенностью. Расчёт у них простой и безошибочный: большие шишки, ездящие на дорогих машинах, не станут пытаться силовыми методами противодействовать людям в форме, да ещё пьяным. Позволят надеть на себя наручники, предвкушая, как чуть позже сотрут в порошок дерзких патрульных… А вместо этого получают удавку на шею. Именно удавку — к чему гадить в собственной машине, пользуясь огнестрельным или холодным оружием?
Наручники защёлкнулись — но не на моих руках, на том месте, где запястья находились за долю секунды до того.
Лейтенант, впрочем, уже не смог разглядеть своей промашки. Большим пальцем я ударил его в глаз — сильно, почувствовав, как лопается глазное яблоко. Лейтенант взвыл на удивление тонким, бабьим голосом. Он сейчас наверняка ничего не видел — перед уцелевшим глазом тоже стояла багровая вспышка. И не почувствовал, как я рванул из его обмякших рук наручники.
Хрясь! — массивный браслет наручников вломился в висок лжесержанта. Хрясь! — мучения лейтенанта прекратились.
Старшина Володя оказался всё-таки фальшивым десантником… Либо общение лишь с безответными водителями здорово подпортило ему форму. Свой единственный крохотный шанс — попытаться распахнуть дверцу и убежать — он даже не попытался использовать. Успел лишь обернуться, изумлённо отвесить челюсть да потянуться куда-то в сторону кобуры — так и не дотянувшись. Затем получил свою порцию рауш-наркоза. Но приложил я ему наручниками, на время превратившимися в кастет, куда деликатнее, чем коллегам. Надо немного потолковать по душам…
Несколько минут спустя всё было готово для разговора. Оклемавшийся Володя по-прежнему сидел за рулём, но число степеней свободы у него значительно уменьшилось: горло достаточно туго захлестнула изъятая у «сержанта» удавка, привязанная к подголовнику кресла. Наручники, сковавшие руки, были пропущены сквозь рулевое колесо, а форменный ремень притянул ноги к сиденью.
Я устроился рядом, на пассажирском месте. Кроме нас двоих, живых в джипе не осталось.
— Рассказывай, — приказал я. И коротко перечислил интересующие вопросы:
— Чья придумка, кто ещё в деле. Каналы сбыта машин. Кто эти двое, имена, звания. Почему остановили именно мою машину.
Пришедший в себя старшина прохрипел нечто не совсем разборчивое, но нецензурное, и относящееся не к теме беседы, а к моим душевным и физическим качествам. Затем уже более членораздельно потребовал адвоката.
— Рассказывай, рассказывай… — поощрил его я. — Адвокаты все уже спят. Зачем будить приличных людей ради такого урода, как ты?
Пленник насупился и замолчал. Я достал пачку сигарет (так и таскал её с утра в кармане), вдавил головку прикуривателя — ныне в большинстве машин прикуривателей нет, их гнездо используется лишь как источник питания. Однако в ментовском джипе сие устройство вполне исправно функционировало. Да и табаком попахивало — дорогим, контрабандным, отнюдь не зловонным самосадом.
Володя, искоса наблюдая за моими действиями, перевёл дух. И совершенно напрасно…
Затягивать разговор и искать психологические подходы времени не было. Рация в джипе не включена, и других патрульных машин поблизости быть не должно, насколько я понимаю механику работы этих отморозков… Но бережёного бог бережёт…
Угрожать физическими методами я не стал. Достал раскалившийся прикуриватель, начал было подносить к сигарете — и вместо этого с силой прижал к щеке Володи. Как он взвыл! Аж уши заложило. Как задёргался, чуть не удавив себя шнуром… Отвратно запахло горелым мясом.
— Больно? — спросил я участливо, едва вопли смолкли. — Сейчас ещё больнее будет…
Прикуриватель вновь раскалился, и на сей раз я нацелил его на ширинку серых форменных брюк.
— Какое яйцо тебе менее дорого? Левое или правое?
Изливался Володя торопливо, захлёбываясь словами. Как я подозревал, покойный «сержант» оказался майором, да ещё и начальником штаба отдельного полка ДПС. Идея принадлежала ему, и по его же каналам уходили тачки. А он, Володя, человек маленький, призванный лишь крутить баранку на операциях, и вообще втянули его в грязное дело шантажом и угрозами. Я задал несколько вопросов — отключая, пока они звучали, записывавший допрос встроенный диктофон смарта.
Убийство Сурикова и самом деле оказалось делом рук этой тёплой кампании. А вот о том, кто сидит за рулём «Дерринджера», они не имели понятия… И Володя очень обрадовался, увидев меня, выходящего из машины. Поскольку давно мечтал свести счёты, и даже пытался провести поиск по эмвэдэшной базе адресов — естественно, без успеха, отдыхал я на Валдае под своим именем, но под чужой фамилией…
Смарт, до недавнего времени принадлежавший ныне мёртвому лейтенанту, я оставил в джипе, на видном месте (всё, что касалось меня, в записи отсутствовало).