Выждав немного, Гофман сделал небрежный жест, словно отгоняя назойливую муху, и пол вернулся на место. У сенатора закружилась голова с такой силой, что он охнул, сполз со скамейки, закрыл глаза, прижался к полу щекой и вдохнул запах свежеструганных досок.

За спиной его раздался голос, глухой и далекий:

— Мистер Макдауэлл! Что с вами? Мистер Макдауалл!

Он поднял голову и огляделся.

Сенатор снова оказался в конференц-зале собственного офиса. По всей видимости, в какой-то момент он, усыпленный докладом аналитика, отключился. И теперь озабоченный Стив тряс босса за плечо.

— С вами все в порядке, шеф?

Макдауэлл посмотрел на аналитика прозрачными детскими глазами, улыбнулся и сказал тонким голосом:

— Все прекрасно, друг мой.

Потом глубоко вздохнул и потерял сознание.

XIII

Камера выглядела совсем не так, как ожидал Рудаков. Его знакомство с тюремной действительностью ограничивалось несколькими фильмами и парой книжек. На самом деле для создания впечатления художественные источники не требовались, вполне хватало и разнообразных околокриминальных репортажей, построенных на мелькании кадров с многоэтажными нарами и колоритными уголовниками.

То ли в данном конкретном заведении сделали ремонт, то ли сознание Рудакова, наблюдавшего мир сквозь болезненный туман, еще не пришло в норму, но камера оказалась чистой, вместо ожидаемых нар — койки, покрытые казенными грязно-синими одеялами, посередине — стол с электрическим чайником. Был даже телевизор, правда, старенький, ламповый, с тусклым экраном, но все же вполне пригодный. Как раз шла программа криминальных новостей — получилось очень символично. Принадлежность помещения к месту заключения выдавали забранное частой решеткой окошко под самым потолком и массивная металлическая дверь с глазком.

Самым ярким впечатлением оказался запах — очень специфический, какой, пожалуй, не встречался когда-либо ранее. Источники его находились не только в последствиях пребывания десятка мужчин в ограниченном пространстве, но были результатом общей атмосферы этого места — атмосферы несвободы.

Люди в камере оказались настолько колоритными, что Рудаков на короткое время, пока не вспомнил, где, собственно, находится, ощутил острый журналистско-писательский интерес. Надо же, какие типажи! Вот, например, субъект с мутными глазами и неестественно длинными пальцами. Он непременно должен быть карточным шулером. Или вот этот, с нижней челюстью, похожей на выдвижной ящик письменного стола, и огромными ручищами — наверняка разбойник или бандит. Приличного вида юноша с аккуратной прической и проскальзывающим на лице хитрющем выражением, скорее всего — мошенник, а худой татуированный до синевы зэк с железными зубами и нездоровым серым цветом лица — квартирный вор. Длинный человек за столом так ловко доставал из сумки провизию, что не оставалось сомнений в его специальности — карманник. Словом у каждого из сидельцев во внешности и поведении было что-то выдающееся.

Дверь захлопнулась, Рудаков прошел и остановился посреди камеры, держа в одной руке пакет с вещами, в другой — свернутый матрас.

— Здравствуйте! — громко сказал он.

Знаете, как это неприятно, когда десять человек рассматривают тебя, а их взгляды трудно назвать дружелюбными? Хотя после путешествия в автозаке со злющим конвоем, обыска и того, что здесь называют «медосмотром» и «карантином», представления Рудакова о «приятном» и «неприятном» претерпели значительные изменения.

Лежащий на койки в углу человек не спеша сел, потянулся и равнодушно спросил:

— Кто такой будешь?

Спросил вроде бы без выражения, спокойно, но обострившиеся чувства Рудакова уловили исходящую от него волну опасности. Невысокий, крепкий, одетый в спортивные штаны «Адидас» и черную майку, с татуировкой в виде креста, перевитого колючей проволокой на правом плече. Глаза — вроде бы обычные, но из-за того, что цепляются как репейники, кажутся маленькими и острыми.

— Рудаков… Артемий.

Засмеялись все, как будто Рудаков сказал что-то очень смешное. Спросивший, по всей видимости, главный в этой камере — «смотрящий» — улыбнулся одними губами и сказал снисходительно:

— Это понятно. А скажи обществу, братишка Артемий, статья у тебя какая?

— Э… Сто одиннадцатая, — Рудаков запнулся, — часть вторая.

Смотрящий кивнул с некоторым удовлетворением.

— Статья у тебя хорошая. Проходи, располагайся, Артемий Рудаков. Круглый, покажи.

Круглый, оказавшийся долговязым молодым человеком с рыжими волосами и розовым как у младенца лицом, соскочил с койки, скользнул к Рудакову, комично присел и показал в сторону свободной кровати.

— Прошу на шконку.

Движения его были разболтанные, как у куклы-марионетки.

Рудаков прошел, сунул пакет под койку, расстелил матрас и сел. Круглый немедленно уселся рядом и приобнял за плечи, словно старого друга.

— Первоходишь?

— Да, — кивнул Рудаков.

— Ух, ты! — восхитился Круглый. — За что же тебя, такого красивого, к нам в хату причалили?

— Я же говорил… сто одиннадцатая.

Помня, что смотрящий одобрительно отреагировал на статью, Рудаков постарался произнести ее номер внушительно, с выражением. Но Круглый в ответ рассмеялся рассыпчатым дребезжащим смехом, причем губы его не растягивались в улыбке, а скорее кривились, словно выражая отвращение.

— Странно, что такого фраера-первохода чалят к уважаемым людям. Как объяснишь? Косяки есть?

— Какие косяки?

— Почем я знаю, какие? — удивился Круглый. — Твои косяки — твои дела. Смотри, здесь за все спросят.

Рудаков молчал, не зная, как ответить. Вообще-то он ожидал выяснения отношений при поселении в камеру — кому сейчас, скажите, не известны арестантские истории — но не предполагал, что случиться именно так.

— Ты думал, — продолжал Круглый, — понятия есть в зонах, а в СИЗО можно расслабиться? Нет, братишка. Наша хата — козырная. Здесь все по понятиям. И люди все порядочные.

Рудаков снова промолчал, что здорово не понравилось Круглому.

— Сказать нечего? Это плохо, — он снял руку с плеча и поднялся, — я же с тобой поговорить хотел как с правильным. А ты отказываешься. Плохо это.

Круглый повернул голову и громко сказал смотрящему:

— Святой, фраер не хочет разговаривать!

Смотрящий, зовущийся, по всей видимости, Святым, не спеша встал, широко потянулся, расставив руки, от души зевнул и как бы нехотя бросил:

— Давай его сюда.

Круглый повернулся назад к Рудакову и, кривясь все той же странной улыбкой, сказал:

— Отрывай корму, пошли к людям.

Рудаков испытывал непреодолимое желание упасть и тут же заснуть. Поэтому на простое действие — оторваться от койки и встать, ему потребовались чрезвычайное напряжение воли, а несколько шагов отняли все силы.

Он стоял перед Святым и качался как пьяный. Сам же смотрящий смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

— Значит так, Артемий Рудаков. Погоняло твое будет Рудя. Усвоил?

Рудаков кивнул. Ему было все равно.

— А теперь, Рудя, расскажи людям за что попал. Только без порожняка, Рудя, по делу.

Рудаков секунду собирался с мыслями, потом начал говорить. Получалось неважно, голова все еще работала плохо, и он чувствовал, что рассказ получается сбивчивым и, главное, неубедительным.

— Вот что я скажу, — прервал его Святой, — кажется мне, что не уважаешь ты общество. Совсем не уважаешь. Статья у тебя, конечно, правильная, ничего сказать не могу, предъявить тут нечего. Только разобраться надо, хорошо разобраться. По ходу, прогон какой-то бросаешь, а это нехорошо. Знаешь, что хорошие люди сигналят? Хорошие люди, правильные, и слова их все слушать должны. Послушай, и братва пусть послушает, чтобы непоняток после не было.

Святой сделал многозначительную паузу, а Рудаков почувствовал, что вокруг сгущается напряженное внимание.

— Ты кто по жизни? — спросил Святой и тут же сам ответил: — ты — фраер. Обычный фраер. Ты говоришь сто одиннадцатая… А как она получилась? Подошел к человеку, уважаемому человеку, правильному, и ударил. Тут важно не что сделал, а с кем.