Выходя из метро, Виктория Федоровна направилась к левой двери, укрепленной на мраморной плите пола, — через нее удобнее было пройти. В киоске она купила маленький белый хлебец и «24 часа», любимый еженедельник. Не забыть мыло. Прежде ей разрешалось положить новый кусок на раковину, лишь когда обмылок старого становился настолько тонок, что уже едва отделял ладони друг от друга и мог полностью слиться с новым. Скупости отца сын не унаследовал. И если она сама не использовала этого обмылка, прилепляя его к новому куску, он истончался еще больше, начинал крошиться.
А если она заталкивала его в слив, где он должен был раствориться на решетке, то вскоре снова находила его на краю умывальника и продолжала использовать. С тех пор как она осталась одна, она просто выкидывала его. В то время как Виктория Федоровна укладывала мыло в сумку вместе с другими вещами, продавщица вынула пальцы изо рта, чтобы дать сдачу. Стало холодно.
Виктория Федоровна прислушалась к боли в затылке — молоточек, который ударял каждую вторую секунду. Сначала она напустит воды в ванну, вытряхнет в унитаз спитой чай из заварочного чайника и ситечка, наберет в чайник воды и закроет его рукой вместо крышки, чтобы не разлить. Иначе не хватит для растений в прихожей. А там уже будет самое время съесть бутерброд с сыром, а на десерт — сметану с сахаром. Затем принять ванну, потом в комнате вытянуть ноги вверх, почитать, вечером посмотреть телевизор и не двигать головой. Завтра пятница. Она думала об Ольге Владимировне, о Тимофее Алексеевиче, об Игоре Тимофеевиче и Петре Петровиче. Больше всего она боялась сапог. Когда она наклонялась, чтобы до конца расстегнуть «молнию», ее затылок превращался в игольницу. А до того еще ступени. Открывание двери не требовало усилий. Она всегда вспоминала при этом слова Тимофея Алексеевича, когда они въезжали: сначала черный ключ, затем серебряный, а для внутренней двери золотой, и вот наконец наша квартира. Золотой ключ потемнел, а черный отполировали пальцы. Серебряный сохранил свой вид. Их можно было различить по форме.
Когда около часу дня вновь началось дребезжание, сапоги Виктории Федоровны лежали у кровати, плащ и шапка соскользнули со спинки кресла на пол. В коридоре стояла сумка с белым хлебом, мылом, сметаной и любимой газетой. Рядом лежала сумочка, а на ней связка ключей. От двери дребезжание отскочило к шкафу, к кровати и дальше к потолку и лампе. Там оно задержалось, но вскоре утратило силу, отступило через шкаф и кровать к двери и стеклам, иссякло. Визг остался. В моменты, предшествовавшие новому приступу и его исчезновению, можно было услышать щелканье, хотя и приглушенное одеялом, под которым спала Виктория Федоровна.
«НУ, И ЧТО дальше? — спросил Лоренцен.
«Да ничего, — ответил Грефе, — он ухмыльнулся и ушел».
«А деньги?»
«Взял, а все аплодировали».
«Вот как?» — Лоренцен перегнулся через письменный стол к переговорному устройству.
«Маша, скажите охране, что мы заканчиваем, понятно?»
«О’кей, — отозвалась Маша также через переговорное устройство, — понятно».
«Маша, передайте им смотреть во все глаза, черт возьми, понятно?»
«О’кей, — сказала Маша, — я скажу им».
Лоренцен, опершись одной рукой о стол, вернулся в кресло.
«Пройдем все снова пункт за пунктом, чтобы ничего непредвиденного. Я этого не люблю!»
«Ладно», — согласился Грефе и подтащил стул к столу, но не вплотную, а так, что еще осталось место скрестить ноги.
«Таких типов, как Жигулин, нужно суметь раскусить, иначе они обдерут нас, — сказал Лоренцен. — Как липку».
«Да, — отозвался Грефе, — как липку!»
«Их нужно только суметь раскусить».
«Да», — сказал Грефе.
«А вы уверены, что Жигулин был наш человек?» — спросил Лоренцен. Карандаш, зажатый между подушечками указательных пальцев, упал на стол. Грефе съежился.
«Что значит уверен?..»
«Потому я и спрашиваю! — воскликнул Лоренцен. — Чтобы никаких сюрпризов!»
«Да это понятно, — сказал Грефе. — Здесь никогда нельзя быть уверенным».
«Но надо, — сказал Лоренцен, — надо, друг мой».
Из среднего ящика он вытащил браунинг и положил его на твердую подстилку для письма рядом с карандашом. Затем вынул магазин и откинулся на спинку кресла.
«Да он просто деньги любит, вот и все», — сказал Грефе.
«И хорошо, дружище, — сказал Лоренцен. — Вам нужно знать одно. Им помогут теперь только деньги. Деньги и компетентность. Больше ничего. Поэтому-то мы и нужны здесь, понимаете?»
«Да, — сказал Грефе, — я знаю. Хотелось бы только, чтобы это было им так же ясно, как нам!»
«Верно, — сказал Лоренцен, — болтовня ничего не даст. — Лоренцен осмотрел свои ладони. Потом снова стал играть с магазином. — Сколько он потребовал?»
«Он сказал, — ответил Грефе, — что может порекомендовать кого-то, кто отремонтирует это за двадцать долларов».
«Обалдеть!»
«Да. И за двадцать же долларов я это вчера купил!»
«А сегодня вещь сломалась! — сказал Лоренцен и покачал головой. Вдруг он стремительно выпрямился. — Маша, что с машиной? — крикнул в дверь: — Маша?»
«Sorry, — услышали они Машу. — В мойке».
«Что там с машиной?»
«Они знают что!»
«Спасибо», — сказал Лоренцен.
«Да, цены у него были хорошие, — сказал Грефе. — Мы много купили, но всему приходит конец».
Лоренцен вставил магазин обратно и надавил на него кулаком.
«Как это его работа — только прикрытие? Что вы имели в виду?»
«Вы видели „москвич", тот, красный?» — спросил Грефе, рассматривая низкий лоб Лоренцена с кромкой густых волос. В нем было что-то от ежа или крота.
«Я спрашиваю себя: как ему удалось заполучить такую штуковину, даже если он снабжает финнов и янки, как и нас?» Грефе потер сухие руки.
«А дальше?»
«Теперь он носит на запястье золотую цепочку, как австрияки. — Грефе скрестил на груди руки. — Теперь он думает, что он что-то собой представляет».
«А потом вы проделали это с деньгами?»
«Да. Потом я проделал номер с деньгами».
«Сколько? — спросил Лоренцен. — Пятьдесят?»
«Да. Я прибавил еще десятку, шестьдесят».
«А потом вы заставили его петь?»
«Да. За шестьдесят марок, я ему сказал…»
«Ах, марок!» — перебил его Лоренцен.
Грефе улыбнулся. «Ну да».
«Народные песни?» — спросил Лоренцен.
«Да все подряд. Хиты, попсу…»
«И при этом Жигулин ремонтировал вещь?»
«Да, и пел».
«При всех?»
«Да. Маша тоже аплодировала».
«Он вас надул! — заявил Лоренцен и откинулся на спинку кресла. — И как надул!»
«Откуда мне было знать, что он… в клубе на острове ваньку валяет? — Грефе расставил ноги. — Он еще и танцует!»
«Так сказать, в придачу», — сказал Лоренцен; он глядел на Грефе снизу, опустив подбородок на грудь.
«Да».
Лоренцен наклонился к переговорному устройству. «Маша, пришла машина?»
«Все о’кей».
«Спасибо, — сказал Лоренцен, встал и открыл шкаф. — В следующий раз мы придумаем что-нибудь вместе».
Грефе застегнул пиджак и взял пальто.
«Имеет смысл поговорить с ним?» — спросил Лоренцен.
«Да. Я не знаю».
Лоренцен засунул браунинг в карман.
«Вы ведь тоже идете? — Он смотрел на Грефе, наморщив лоб. Линия волос при этом еще больше надвинулась на глаза. — Я заказал в „Чайке" столик в углу».
Грефе открыл ладони, будто ловил мяч, и затем сказал: «С удовольствием».
Лоренцен еще раз наклонился. «Маша, скажите им, что мы сейчас идем. Пусть они, черт возьми, глаза разуют, Маша, скажите им это! Слышите, Маша?»
«Снято», — сказала Маша.
Раздался щелчок, когда Лоренцен выключил переговорное устройство. Грефе вздрогнул.
«После вас», — сказал Лоренцен и пропустил Грефе вперед.
ГЕНРИ ДЖОНАТАН Ингрим около одиннадцати утра зашел перекусить в ресторан на Невском, чтобы упредить возникающее чувство голода. Лучше уж утолить его сразу, чтобы потом целый день быть свободным. Через полчаса он вышел, подкрепившись, заглянул в несколько магазинов и даже нашел, что стоило бы купить. В половине первого он зашел в ресторан на Невском, потому что кто же знает, скоро ли он найдет другой. От шницеля он, к собственному удивлению, отхватил только краешки и велел принести счет. Тут он снова вспомнил о том, что надо бы перекусить.