Мало того: «Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы…» [145, с. 96].

Ну какая же это каторга? Все это указывает на непрогляднейшую:

«Отсталость нашего устава о ссыльных» [145, с. 144].

Оно и понятно: ведь где-нибудь «в старой доброй Англии» этим каторжникам так доставалось, что время от времени долетающий на свободу об этом слух вмиг исполнял свою воспитательную программу. Он нагонял на «свободных» англичан такой ужас, что смерть могла считаться более предпочтительна, нежели каторжные работы. Здесь же:

«…на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать в тюрьмах отдельно от их семей…» [145, с. 96].

А потому жили они с самого первого дня этой самой столь нам на все лады расписываемой большевиками страшной царской каторги со своими семьями в отстроенных им за счет государства избах, мало того, получая от него же немалые субсидии, на которые лишь на одни вполне можно было жить!

Да узнай англичане о том, какой их ждет за совершение преступления курорт, что б сталось с «доброй старой Англией» за какие-нибудь считанные десятилетия?

Недоверчиво настроенный к царскому правительству Антон Павлович Чехов, решивший совершить дальний вояж на остров Сахалин, являющийся в то время островом-тюрьмой, с целью выявления возможных беззаконий, о чем ему было внушено либералами, жалуется на суровое отношение властей к добровольно отправившемуся за своим отцом семейству:

«…дети и подростки… получают от казны кормовые, которые выдаются только до 15 лет…» [145, с. 82].

Так ведь в прежние времена в шестнадцать уже женили. Так что ж, до гробовой доски теперь государство обязано детей каторжников на своем счету содержать?

Расскажи про такое шведам, у которых за срубленный в лесу сучок кишки к дереву прибивали, или немцу, который всю жизнь, считаясь при этом неким таким «свободным рудокопом», начиная с одиннадцати лет из рудника носа не высовывал, но пахал за краюху хлеба от зари и до зари, — засмеют…

Так что здесь следует все же согласиться с Антоном Павловичем, что виновато в том, что мы только лишь теперь о себе узнаем: «…полное отсутствие гласности» [145, с. 145].

Которое он сам между тем приписывает царскому режиму, большевиками поименованному «кровавым», но отнюдь не тому режиму, который явился причиной нашего полного незнания о себе ничего.

А вот как жилось нашим ссыльно-каторжанам в так называемой «тюрьме народов» на «злой» царской каторге:

«Сахалинский ссыльный, пока состоит на казенном довольствии, получает ежедневно: 3 ф. печеного хлеба [1,2 кг], 40 зол. мяса [160 г], около 15 зол. крупы [60 г] и разных приварочных продуктов на 1 копейку [советские (1980 г.) 12–15 коп., постсоветские (2006 г.) 20–40 руб.]; в постный же день мясо заменяется 1 фунтом рыбы [400 г]» [145, с. 297].

При таком харче «срок мотать» — истинное наслаждение! Ай-яй-яй, что б стало со старушечкой Англией, введи им такое хоть на самый малый период?

А вот как описывает свои мытарства по сибирским тюрьмам еще один правозащитник:

«П. Ф. Якубович пишет[83] о 90-х годах прошлого века [XIX в. — А. М], что в то страшное время в сибирских этапах давали кормовых 10 копеек…» [121, с. 35i].

И если в среднем по Сибири на эти деньги можно было купить несколько килограммов хлеба и несколько литров молока, то в Иркутской губернии, по словам все того же Якубовича: «…фунт мяса стоит 10 копеек, и «арестанты просто бедствуют»» (там же).

Этим их «бедствиям» сильно удивляется Солженицын, на своем горбу испытавший все прелести сталинских лагерей: фунт мяса на человека в день — таким умопомрачительным количеством съестного в стране победившего социализма и на свободе-то в те годы было не разжиться! А при «проклятом царизме», да и то в самых не богатых на кормовые местах, такою роскошью ежедневно потчевали даже в тюрьме…

Сравниваем с «доброй» заграницей, которую в отсталости устава о ссыльных не заподозришь никогда:

«…в саксонских и прусских тюрьмах заключенные получают мясо только три раза в неделю, каждый раз в количестве, не достигающем и ¹/₅ фунта [80 г] …» [145, с. 297].

То есть в лучшем случае в количестве, ровно в пять раз меньшем! Да и то: лишь трижды в неделю!

Так что очень не зря считается, «…что германские тюрьмоведы боятся быть заподозренными в ложной филантропии…» [145, с. 297].

Вот теперь, вальяжно обглодывая косточки нами обнаруживаемых в русских тюрьмах избыточных мясных фунтов, выковыривая застрявшие косточки из десен, можно и пофилософствовать: по какую сторону нашей государственной границы находилась та самая пресловутая «тюрьма народов».

Но и это еще не все прелести сравнения жизни каторжан с жизнью арестантов западноевропейских тюрем. Ведь Антон Павлович сообщает не о скрученных бечевою по рукам и ногам несчастных арестантах, но о вынужденных поселенцах острова Сахалин, которые сверх вышеуказанного могут наловить рыбы, насобирать грибов, а картошки-то, картошки насажать… И которые, в подавляющем своем большинстве, вообще ничего не делают. А сидят на берегу и с грустной миной вглядываются вдаль — срок, так сказать, «мотают».

А вот что творилось в период «мрачного» царистского «мракобесия» в самой что ни есть «глубине сибирских руд». И все, между прочим, на том же самом ужаснейшем краю света — Сахалине:

«Рудничные арестанты в четыре летние месяца получают усиленное довольствие, состоящее из 4 ф. хлеба [1,6 кг] и 1 ф. мяса [400 г] …» [145, с. 302].

Так что очень не зря царские тюрьмы никогда с курортом не сравнивали: на курортах по полкило мяса на день не отваливают. Там рацион все же несколько поскромней.

Вот как жилось каторжанину на много руганной большевиками царской каторге!

Но и это было еще не все:

«…сахалинские врачи… заявили, что, ввиду условий работ на Сахалине, сурового климата, усиленного труда… отпускаемого теперь довольствия недостаточно…» [145, с. 302].

То есть с полкоровы на год — это, как теперь выясняется, нашей либеральной медициной забраковывалось. Требовалось нормы для особо опасных преступников особо увеличить!

Что здесь сказать? Такая вот у нас на поверку была тюрьма…

А вот как царское правительство одевало арестантов:

«Каторжным, как мужчинам, так и женщинам, выдается по армяку и полушубку ежегодно…» [145, с. 303].

Ну это просто Клондайк! Если бы имелась машина времени, то весь совок, в полном своем составе, прознав, где такой дефицит раздают, разом ринулся бы на царскую эту каторгу — за полушубками!

Но и по части обувки там творился такой же «безпредел»:

«…в год четыре пары чирков и две пары бродней…» [145, с. 302].

То есть и по этой части — кум королю…

Куда им такая прорва обувки?

А это чтоб шлындать по берегу взад и вперед, вглядываясь вдаль на чуть заметную полоску материка, и соленую слюну точить с извечными этими самыми воздыханиями об утерянной своей свободе горемычной.

И если принять на веру некрасовские завывания, то становится достаточно странным то обстоятельство, почему же это никто в этой самой ими столь усердно руганной переруганной царской России, столь якобы забитой и зашуганой, нищей и убогой, в каторгу угодить почему-то не слишком-то и стремился. Ведь у нас, в представляющей собой сладкие грезы демократической дореволюционной общественности России — свободной от царизма стране — стране Советов, даже телогрейка и та на два года выдавалась. Но это «на свободе». А у них, то есть в «тюрьме народов», даже на каторге (!), — ежегодно по полушубку! И по полкило мяса на день с двумя буханками хлеба — в рудниках…

Так как же питались и одевались русские люди в те руганные переруганные всеми времена на свободе?

«В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 г. соотношение изменилось в пользу России (36 миллионов Против 39 миллионов Англии и Франции). Соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов против 79 миллионов)» [141, с. 6].