А шатались-то, между прочим, крепостные:
«Указы за указами следовали против нищенства, все было напрасно. В 1734–1736 годах шатались по дорогам толпы помещичьих людей…» [51, с. 909].
Между них, что и естественно, совершенно свободно бродили и беглые. Им предлагали воротиться к этим их самым крепостникам:
«…давались беглым милостивые сроки, в которые дозволялось воротиться с побега и остаться без наказания. Но охотников на такие милости и при Анне Ивановне, как и при прежних государях, являлось немного» [51, с. 909].
Понятно дело, в надежде все ж заставить крестьян воротиться к их «хозяевам» государство ежегодно проводило огромное количество беглых русских людей через Тайную канцелярию. После чего из наотрез не желающих возвращаться обратно крестьян набралось слишком много изувеченных палачами так называемых колодников, которых государство никак не желало кормить за свой счет. Это понудило правительство издать указ:
«…отдавать их в работы частным лицам с платою им по 24 рубля в год…» [51, с. 909].
Но если учесть, что они, так сказать, «срок мотают» и все это заработанное должно предназначаться им исключительно на пропитание, то их ежедневный рацион должен был бы составить до 7 кг мяса. Для колодников — нормально. Праздно же по всей стране шатающиеся, что и понятно, могли за свою работу запросить много более.
Однако ж произвол господ, пытавшихся выбить из русского человека больше, чем он мог произвести, и бремя непомерных налогов, узаконенных еще Петром, понуждали крестьянина покидать земли своих пращуров и скитаться на чужбине в поисках лучшей доли. А смог бы взять да и уйти со своей фабрики считающийся свободным извечно ходящий в должниках у работодателя англичанин?
Да тут полиция на следующий же день с ног бы сбилась, разыскивая правонарушителя! И уж не в удивление увидеть испоротого в кровь, чуть живого этого самого «свободного»! Мало того, не только не освободившегося от своих долгов, но и рискующего после этого попасть так и вообще — на каторгу.
И это все потому, что из англичанина работодателю требовалось выжать денег еще, а потому забить до смерти или искалечить парочку из каждой дюжины беглецов — дело обыкновенное и отнюдь не разорительное. Ведь своей земли у англичан, именуемых «свободными», все равно нет. То есть ни у кого из этих самых «свободных» нет ни кола и ни двора! Потому и жить-то им зачастую просто негде: жилье приходится снимать. А потому завтра эту парочку покойников заменят пятеро вновь и исключительно лишь по собственной инициативе нанявшихся на работу. Ведь другой формы заработка, кроме как найма к мироеду, у них вообще не имелось и в помине!
У нас же каждая живая душа — денег стоила. То есть тех самых денег, которые барину, к которому она была приписана, требовалось ежегодно сдавать государству. А потому эта самая «острастка» грозила полным и мгновенным разорением самодура. Крестьяне такого не поймут и поступят в данном случае двояко: либо единовременно разбегутся, почуяв пришествие на их головы супостата, что оставит этого нелюдя даже не просто без гроша за душой, но в больших долгах у государства, либо самого его кончат. А затем явятся на следующий же день в полицию — ведь лучше еще здесь на каторге пострадать, чем затем за смертоубийство вечность маяться. Потому и полиции у нас требовалось, несмотря на огромнейшие наши территории, в пять раз меньше, чем в той же Англии.
Но был и третий вариант протеста:
«В 1735 году, после двухлетних неурожаев, обеднел везде народ, и повсюду умножились разбойничьи шайки…» [51, с. 910].
Воевать с ними было достаточно опасно. Потому приставленный для войны с ними полковник Редкий полностью бездействовал, лишь беря взятки с тех лиц, с кого можно было их взять. А потому:
«…разбойники в следующем 1738 году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке: они грабили плававших по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, не давали также спуска казенным таможням и кабакам, убивали целовальников и голов и забирали казенные сборы. Они как будто не сознавали большого греха в своих поступках, жертвовали церкви материи, награбленные у купцов, покупали колокола и нанимали священников служить панихиды по умерщвленным на разбоях» [51, с. 910].
То есть когда ввиду тяжелейшего в ту пору налогового бремени обыкновенный отказ русского человека от не приносящих необходимого дохода работ успеха не приносил, тогда он брался за оружие и громил прежде всего государственные учреждения, терзавшие его непосильными налогами. Не менее спокойно и рассудительно он изводил и усаженного ему на шею барина, убийство которого теперь даже за грех не считал. Так что когда терпенью приходил конец, тогда приходил конец и терзающим народ нововведениям, которые либо полностью игнорировались, либо просто-напросто физически истреблялись все те лица, которые пытались отстаивать право государства на обирание русского человека до нитки. Тут все становилось на свои места: страшен русский бунт!
Однако ж и в армии, где указами царствующих особ, следуя модам заграницы, производились попытки введения физического наказания солдат, русский человек применил вновь столь свойственную ему форму протеста: стал самовольно покидать ряды таких странных воинских формирований. И это понятно: русский человек по природе своей не жандарм и не каратель. Ведь подобного рода части, состоящие именно из добровольно поступивших на службу к царю-антихристу лиц, могли существовать в качестве карательного органа лишь в долгие годы все ведущейся им нескончаемой войны.
Но его гвардия, что и естественно, к моменту смерти зачинателя «славных дел» уже выслужилась из рядовых и осела в верхах созданного Петром общества. А для набора подобного же нового войска не хватало самого главного — Петра. Набираемый же исключительно по призыву, то есть в приказном порядке, а не как вольнонаемный, русский человек жандармских функций выполнять совершенно не желал. И заставить его убивать себе подобных не мог никто. Попробовали заставить его работать палачом насильно — ввели палочную дисциплину. Но вот что из этого только вышло:
«…сухопутное войско не состояло в своем надлежащем комплекте, постоянно в бегах считалось тысяч до двадцати и более» [51, с. 910].
То есть треть изобретенного для истребления собственного народа воинства, предназначавшегося для ведения войны с массово разошедшимися по лесам крестьянами, постоянно находилась в бегах. Что и не позволяло воплотиться всем планам по обузданию этого столь непокорного народа.
Но вот интересный момент. Советская историография с поразительным восторгом сообщает о декабристах, которые в ту пору русского человека так страстно желали осчастливить: от чего-то там такого особенного освободить. Вот теперь и посмотрим — от чего.
Идеолог декабризма Пестель, как теперь выясняется, ратовал не за отмену крепостничества, но за создание некоей новой структуры, способной де обезпечить эту самую якобы нам слишком на тот день все еще недостающую «свободу», которую должны поддерживать не памфлетики, лозунги и стишки, но усиленная служба безопасности, именуемая им «Высшим благочинием». И вот как Пестель желал обустроить свое фискально-палаческое детище:
«Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалование их офицеров должно быть втрое против полевых войск…»
…численность «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».
Для сравнения: тогдашний Корпус внутренней стражи, в который входили и жандармские части, к 1825 г. насчитывал всего около пяти тысяч человек…» [15, с. 460].
А между тем:
«…к 1842 г. штаты многократно руганного и предаваемого анафеме III отделения составляли… 40 человек…» (там же).
Вот почему как крепостной крестьянин, например, Николай Васильевич Ульянов, так и практически любой иной житель нашей земли имел полную возможность уйти туда, куда ему заблагорассудится. Ведь на всю нашу страну, самую огромную в мире, которая своей территорией раз в 100 превышала пределы той же самой Англии, приходилось всего 5 тыс. жандармов и 40 человек охранного отделения!