— Берись, Павел Иваныч! — поддержал незнакомец. — Поддержим!
Забельский, не ожидавший такого исхода дела, растерянно развел руками.
— Или имеешь что против? Говори открыто.
— Величать сейчас будем! — пронзительно прокричала Таня. — Фрося, Катя, давайте величать нового шефа!
Забельский, краснея, встал и долго не мог установить тишину.
— Тут, товарищи, два вопроса, — сказал он нехотя, будто каясь в чем-то. — Так сказать, две линии… Шефство — это без спору. Но что до меня — не выйдет. Погоди, дай досказать. Я б, Илья Мироныч, с радостью. Но вы только, девчата, не бейте меня, — он шутливо прижал руки к груди, — я ж две недели вас догонял со Столетовой… и перегнал…
— Вы?! — Таня выскочила вперед. — Это, значит, вы нам все пятки пооткусывали?
1948
Хлеб жизни
— Это не нас ли встречают? — вглядываясь в дальний, теряющийся у горизонта конец шоссе, недоуменно произнес водитель «победы» и мельком взглянул на пассажирку, сидящую рядом с ним. То была кандидат в депутаты, известная в этих местах мастерица высоких урожаев Анна Максимовна Птицына, невысокая, худощавая и, судя по зоркому взгляду ее серых, все время напряженных глаз, горячая нравом.
— Меня? — забеспокоилась она и быстро обернулась к сидящему на заднем сиденье. — Товарищ Бучма, а товарищ Бучма!
Второй секретарь райкома, с полчаса как вздремнувший, — он не спал вторые сутки напролет, — пробурчал, не раскрывая глаз:
— Да-да… как же… — Но тотчас проснулся и обеспокоенно взглянул на дорогу, где, сливаясь с серыми тонами неба и земли, смутно угадывались люди.
— Точно, точно. Это нас встречают, — еще без всякого отношения к событию, не одобряя и не браня, установил он. — Это же верхнезапрудские школьники… — И только сейчас проснулся по-настоящему. — Вот же самовольщина, скажи пожалуйста! — рассердился он вслед за тем. — Вчера еще был у них и все объяснил — и что собираемся в Доме культуры, и что в три часа ровно, и что прибыть всем на машинах, — а они!.. Вот же партизаны, честное слово!
Кандидат в депутаты взглянула в щиток «победы» — часы показывали около двенадцати — и перевела глаза в сторону от дороги.
День был на редкость плох. Разгонистый ветер, крепчавший с рассвета, забелил лужи в колеях и приклеил к дороге сухие клочья перекати-поля, вихры соломы и грязные стружки, занесенные бог знает с какой далекой колхозной стройки.
Горизонт с утра синел, набухал, грозил снегопадом, а сейчас был иссиня-черен, точно там, вдали, уже давно стояла глухая ночь. Поветривало как следует. Холмики гравия по краям дороги, голые сады, широкие полосы паров за ними и скирды сена у горизонта были одного темно-коричневого, земляного тона и казались вылепленными из грязи.
Даже зеленые пространства дружно взошедших озимей, полузапорошенных осенней пылью и первым снежком, были сейчас белесо-зеленоватыми, с коричневым, земляным налетом.
— А школьников-то вы напрасно, товарищ Бучма, пешком пустили, — сухо сказала Птицына.
— Что ж теперь делать, Анна Максимовна! Это знаете, почему они в степь вышли? Первыми приветствовать. А как же! Ребят-то не пригласили на встречу, вот они и надумали по-своему…
Водитель машины, зрение которого было лучше, чем у его пассажиров, заметил Бучме:
— А тут, Евгений Андреевич, не только школьники. Я и взрослых замечаю.
Бучма пошевелился, ничего не ответив. Пусть уж, что будет, то и будет! Но Птицына, которая умела и любила выступать по-писаному, с цифрами, была крайне раздражена. Она выступала уже и третьего дня, и вчера и очень устала от этого непривычного и, главное, на редкость утомительного занятия, — а ей предстояло говорить и сегодня, и завтра, и она все время беспокойно думала об этих, до крайности изнурявших ее докладах с цифрами и цитатами. «Лучше гектар сада перекопать», — мелькало у нее.
И вот — подите же! Сейчас ей придется опять выступить, и теперь уже безо всякого плана, перед детьми, которых она не сможет забрать с собой в машину, а должна будет оставить на краю станицы. Это казалось ей поступком жестоко бюрократическим, хотя она и не знала, как поступить иначе.
— Перепростудятся еще, — произнесла она вполголоса.
— Ну, за это, товарищ Птицына, не беспокойтесь, — улыбнулся водитель. — Наши степняки — народ цельносварной, без швов. Да там, гляжу я, кроме детей, народу-то!
Теперь уже и сама Птицына видела, как навстречу машине, согнув головы под ударами расходившегося ветра и едва удерживая в руках картонные транспаранты, узенькой колонной шли школьники, а за ними шло воинское подразделение, и было заметно по раскрасневшимся на ветру лицам солдат, что они шли и пели от всей души, с удовольствием.
«Победа» остановилась перед плакатом, на котором была наклеена надпись:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАШ ДЕПУТАТ т. ПТИЦЫНА А. М.!
Анна Максимовна вышла из машины под дружные аплодисменты встречающих и в ответ взмахнула шерстяным платком, который едва не вырвало из ее рук ветром. Чувствуя, что ей трудно говорить на ветру, школьники тесно обступили ее, за ними четырехугольником встали солдаты, и молодой ладный офицер, стягивая с рук перчатки, направился прямо к Анне Максимовне.
— Раньше, чем спасибо сказать за встречу, — смущенно улыбаясь, торопливо произнесла Птицына, — хочу, товарищи, укор вам сделать. Вот смотрите, написано у вас: «Да здравствует депутат…» А я — кандидат в депутаты, и еще выборы покажут, буду ли, или нет. Так что лучше исправить бы.
Она на мгновение приостановилась, чтобы сделать небольшую паузу, а после нее сказать что-нибудь из своей большой речи, но все подумали, что она ждет ответа, и ближе всех стоящая к ней девочка в отцовском ватнике, похожая на чайник, укутанный варежкой, звонко вскрикнула ей в лицо:
— А у нас места не было для кандидата, наш картон маленький, а буквы большие, еще с прошлого года остались.
Все громко засмеялись, а девочка стала обиженно оглядываться по сторонам, собираясь заплакать.
После веселого девочкиного выступления торжественная речь, к которой склонялась Анна Максимовна, была уже не нужна, но другой, простой и сердечной, у нее еще приготовлено не было, потому что до сего дня она выступала на многолюдных собраниях, где речи были строго деловые и серьезные.
Вдруг она услышала за спиной шаги, неясный шопот, шушуканье. Что там еще? Обернувшись, она увидела, что к ней медленной поступью приближается дородный старик с седой бородой, которую ветер широко раздвоил книзу, как у генерала Скобелева. Старик держал поднос, покрытый рушником, на подносе огромный каравай хлеба, а на каравае — что шло вразрез с обычаем — чайный стакан, до краев наполненный красным вином.
— Дорогая нашему сердцу Анна Максимовна! — негромко, но очень торжественно начал старик. — Встречая вас у въезда в станицу, мы хотим первыми из всех лично приветствовать вас. Мы выражаем вам свое спасибо. Мы, — старик отчаянно вздохнул, — мы хотим… как бы сказать… отдать вам должное внимание… — И тут все сразу поняли, что оратор забыл свою речь и будет теперь петлять, пока не найдет нужных слов или не умолкнет растерянно, под негромкий пересмех молодежи.
«Эх, жалко старика!» — подумала Птицына и, чтобы не видеть его позора, чуть скосила глаза. То, что она увидела, несколько отвлекло ее от стариковой речи. Волоча длинные скамьи и доски, по дороге из станицы двигались люди. Подставив дюжие плечи под переносную трибуну, что всегда стояла на площади станицы, на месте первомайских и октябрьских демонстраций, десятеро солдат тащили ее сюда, укутанную кумачом и украшенную портретами вождей.
Встреча, назначенная на три часа, стремительно передвигалась к двенадцати. Все, видно, летело прахом — и концерт районной самодеятельности, запланированный тотчас после встречи с кандидатом в депутаты, и закладка «Сада в защиту мира» имени знатного садовника Птицыной. Оттого, что она нечаянно подвела Бучму, Анне Максимовне стало вовсе не по себе. «Хоть бы уж скорей старик закруглялся», — думала она, чувствуя себя во всем виноватой, а между тем тот, вздыхая так глубоко и резко, что медали позвякивали у него на груди, упорно продолжал свою речь. Сжимая поднос побелевшими от волнения пальцами, точно он хотел раздавить его на глазах у всех, старик, не мигая, глядел на Птицыну.