Пусть сегодня не в мое окно светит солнце, но оно светит! Значит, настанет и мой час, и мое окно загорится счастьем.

Прочту я, бывало, письма, помолчим, и кто-нибудь обязательно скажет:

— Да, хорошие у нас люди, и ребята, подите же, какие, а женщины — шапку перед ними скидывай. Пошли, командир! Пошли, товарищи!

И мы вставали. Шатаясь, держась друг за друга, мы двигались, как слепые. А уж сражались — будто нас и убить невозможно. Так каждый раз, когда силы, обычные, будничные силы, покидали нас и нам нужно было призвать на помощь силу праздничную, влекущую вперед, как мечта, мы возвращались к письмам.

Судьба далекой от нас семьи заслонила наши личные судьбы и стала общей для всех нас, самой личной из личных и самой дорогой из всех.

Лежим у костра, собираем последние силы.

— А ну почитай, командир, как там наши.

И я читал. Да, впрочем, вот они, письма. Прочтите их сами.

Милый мой!

Письма твои — такая радость, что я как на праздник хожу за ними на почту и ни за что не хотела бы получать их дома, когда они могут застать меня врасплох, за стиркой или у примуса.

С Гоголевской улицей я наконец-то покончила и пока нахожусь у Зины Горбовой. Ее Толик и наши двое спят на русской печке, а мы с Зиной вдвоем на раскладушке. Тесно до ужаса, но зато не так тоскливо, как одной.

Я никак не могу представить себе, доехал ли ты уже и можно ли начать расспрашивать тебя о санатории и о юге, потому что мальчики не дают мне покоя — где ты в данный момент. Я мысленно пересекла с ними Охотское море, провела день во Владивостоке, затем погрузилась в московский скорый и у окна вагона, как тогда, когда мы ехали с тобой, а дети были еще слишком малы, чтобы интересоваться чем-нибудь, кроме самих себя, рассказывала им о встречных городах, о Байкале, Уральском хребте, и когда мы — довольно быстро — миновали Москву, Костя сказал с опаской: «Папка так далеко уехал, ему земли не хватит!»

Ах, как я иногда завидую тебе, милый! Я бы охотно поменялась с тобой местами, лишь бы — даже ценою нескольких лет жизни — побывать там, где ты. Наши места так северны, что где бы ты ни оказался, все равно ты будешь намного южнее нас, а может быть, и в самом деле — на юге. Мне кажется, на юге так хорошо, что люди должны говорить там только стихами. Поскорей справляйся с болезнью, родной, и возвращайся к нам и за нами. Далекий Север не для меня. Я мирюсь с ним только из необходимости. Но не будь ты болен да будь наши хлопцы чуть постарше, мы бы с тобой занимались геологией, конечно в более нормальных широтах.

Ты знаешь, о чем я иногда думаю по ночам, когда воет вьюга и снег стучится в окно? О том, что вдруг нам повезет и ты получишь какую-нибудь замечательную работу в теплых краях и вызовешь к себе нас!

Мы снимем квартирку у самого моря, чтоб оно было не дальше, чем в конце двора или, в крайнем случае, улицы, и будем ловить рыбу, закидывая удочки из окон.

Я лежу, закрыв глаза, и слышу тамошнее солнце, слышу и обоняю его, оно, должно быть, звучно, как буран.

Пиши, пиши скорей!

У нас все по-прежнему. После твоего отъезда, как ни странно, стало заметно больше свободного времени, и, помимо своей работы, я теперь тружусь еще и в Радиокомитете. Иногда я беру с собой мальчиков, и они с восторгом слушают музыку, информации, сводки погоды, стараясь угадать, что у тебя. Я никак до сих пор не пойму, за что они тебя так трогательно и бескорыстно любят и, признаться, даже иногда ревную.

Софья Георгиевна уехала в экспедицию. Слонов — на Сахалин. Если бы ты был дома, мы могли бы с тобой рискнуть на небольшое путешествие, но я с ребятами ни на что не годна. Все-таки работа, быт и хлопоты с детьми отнимают уйму времени. С тех пор, как ты уехал, я не прочла ни одной книги, не посмотрела ни одного фильма. Я познаю мир одними ушами и боюсь, что они отрастут у меня, как у ослихи.

Если бы выписать маму! Но об этом сейчас не приходится и мечтать, потому что с ее сердцем она никогда не рискнет на переезд сюда, а я без тебя, с двумя ребятами и скарбом, не дотянусь до нее.

Твоя болезнь — это и мое и мальчиков несчастье, поэтому ты лечись толково, знай, что, побеждая хворь, делаешь счастливыми в первую очередь нас.

Написав письмо, мы все одеваемся и торжественно шествуем к почтовому ящику, но обычно не к тому, что вблизи нас, — мы этому ящику почему-то не доверяем: из него, наверное, не каждый день выбирают корреспонденцию, — а, болтая, добредаем до почты, где и опускаем свое письмо в «главный» ящик. Честь отправки письма принадлежит тому, кто себя лучше вел за время между предыдущим и этим письмом. Костик выиграл, таким образом, уже два письма, а Павлик — только одно, да и то не без моей помощи.

Завтра и послезавтра я не стану наведываться относительно писем от тебя, но в субботу, одевшись, как на свидание, с девичьим волнением я одна пробегу к столику «до востребования» и шопотом спрошу, есть ли что-нибудь для меня. Ужасно обидно, когда дежурная отвечает «нет». Я всегда в этом случае почему-то краснею, и день бывает испорчен. Но когда письмо есть, я обхожу всех знакомых и всем передаю приветы, даже если ты их и не написал. Где бы ты ни был и чем бы ни было занято твое сердце, помни нас, твоих всегда, всегда.

Целуем тебя в шесть рук.

Милый мой!

Иногда мне кажется, что мы с тобою — два ствола от одного корня. Наши ветви так густо переплелись в одну крону, что не разберешься, чьи цветы и чьи плоды украшают нас — твои или мои. В бурю и непогоду, когда наше дерево стонет и раскачивается, случается, что твои ветви больно секут меня или я, противясь ударам ветра, невзначай ломаю сучья на твоей половине кроны. Нам больно тогда обоим, но это не я и не ты, это ветер причиняет нам боль.

Должно быть, твоя половина обращена к югу, ты зеленеешь раньше моего и цветешь пышнее, а я прикрываю тебя с севера и потому запаздываю зазеленеть, а осенью желтею раньше тебя. И все же, когда среди зимы на нашей обнаженной кроне еще багровеет последний листик, мы не говорим: «Это твой» или: «Это мой», а говорим: «Это наш!»

Иной раз мне кажется, что такой любви, как наша, еще не было на земле.

Конечно, были люди талантливее и интереснее нас, с более сильными душами и более нежными сердцами, и все-таки такой любви, как наша, они не знали. В иной земле росли их корни, иные соки питали их, иные ветры овевали листву.

Нет, не было еще такой любви, как наша. Не было потому, что и таких, как мы с тобой, тоже до сих пор не было. Мы — новая порода. Наши корни, наша листва, наши цветы по-новому пьют соки земли и лучи солнца. Птицы, что отдыхают в нашей зелени, вероятно, чувствуют это. Они поют на наших ветвях чаще, чем на других.

Когда ты уехал и образ дерева, не разделенного на две самостоятельные половины, показался мне надуманным, я все же продолжала, вопреки здравому смыслу, чувствовать тебя рядом с собою.

Все, что переживаю я одна, я переживаю за нас двоих и для нас двоих.

Этим запоздалым объяснением в любви я хотела немножко украсить мое будничное письмо. Мальчики здоровы, но путешествовать следом за тобой им надоело, и тема юга как-то сошла у нас на-нет.

Когда я начинаю думать о том, чем ты занят, я непременно ставлю себя на твое место, потому что привыкла думать о тебе, как о себе. Судя по твоему последнему письму, ты по горло занят лечением в местах для тебя совершенно новых, среди пока еще мало знакомых тебе людей. Новые люди отнимают массу времени, пока к ним привыкнешь по-настоящему. Я помню, когда мы с тобой только что поженились, твое присутствие утомляло меня до одурения. Сидел ли ты за рабочим столом или отдыхал, я чувствовала себя, как солдат на посту. Когда я выбегала в магазин, мне начинало казаться, что ты проснулся и ищешь меня и, не зная, где я, злишься и чертыхаешься, — и я опрометью неслась домой. Ты, конечно, спал как ни в чем не бывало, и тогда я начинала сама злиться на твою нечуткость и всякое прочее, и к тому времени, когда ты открывал глаза, я закрывала свои от страшного переутомления.