Молодой парень в пиджаке, накинутом на выцветшую гимнастерку со следами ремней, орденов и нашивок за ранения, которого проводник по нашей просьбе пустил на три перегона в тамбур, слушал старика, сидя на фанерном чемоданчике, поставленном «на-попа», и нервно грыз давно докуренную папиросу.

Парень этот, как мы уже знали, ехал в гости к брату, слесарю, в Джанкой и обезденежел в пути.

— Кой-чего, правда, везу, — говорил он нам утром, — да продавать неохота. Это ж разве фасон — в гости приехать с пустыми руками.

И по всему видно, говорил правду.

Впрочем, билет у него имелся. Он только и попросился — постоять в нашем тамбуре, потому что в других вагонах не было места и ему было трудно там с еще не совсем зажившей после тяжелого ранения ногой.

— Ты человек рабочий, ты природы здешней не знаешь, — нравоучительно говорил ему проводник, грозя пальцем, — а от этих суховеев свободно можно с ума сойти. Ведь это что ж такое? Экой урожай! Собрали, и вот — пожалуйста!.. Двумя неделями раньше подул бы, зерно «запалил» бы, а ныне — шут его не бери! — здоровое зерно унесет.

Парень почти не слушал проводника и, судя по выражению его лица, не соглашаясь с ним, дожевал папиросу, и ему так хотелось закурить новую, что он сначала невольно похлопал себя по карманам и только потом бросил остаток окурка.

— «Бычка» у тебя никакого не завалялось? — спросил он.

Но проводник не пожелал войти в его положение.

— Отойди к стороне, — недружелюбно сказал он. — Буду я еще твоими «бычками» себе голову задуривать…

Красивое лицо парня помрачнело. Он пожевал губами и молча отодвинулся в сторону. То, что творилось за окном, видимо, доставляло ему мучение, и, не умея помочь делу, он не хотел говорить на эту тему.

Поезд сильно тряхнуло, завизжали колодки тормозов, ход резко сбавился.

— Это еще что за новости? — и проводник высунулся за дверь, поглядеть в чем дело, потому что остановки тут не должно было быть. Перед нашим вагоном, метрах в ста от железнодорожного полотна, показалась новая гора хлеба с завихрившимся гребнем. Три девушки-колхозницы хлопотали вокруг хлеба, тщетно пытаясь набросить на него длинный, широкий брезент. Ветер рвал полотнище у них из рук и хлестал им по зерну, и оно еще быстрее разлеталось в стороны под растерянные крики колхозниц.

Их разгоряченные обветренные лица, сбитые на затылок головные платки и мокрые от пота блузки свидетельствовали, что они борются с ветром из последних сил и уже обессилели, отчаялись и если не плюнули и не ушли, то потому только, что нельзя же спокойно видеть, как ветер играет зерном, под которое вот-вот должен подойти товарный состав.

Тут парень, что стоял в нашем тамбуре, оттолкнув проводника, спрыгнул наземь и, прихрамывая, побежал к зерну, размахивая снятым пиджаком. На бегу он обернулся к поезду и что-то крикнул, зовя за собой. Лицо у него было веселое, и, может быть, он кричал в это время что-то озорное, потому что у вагонов громко захохотали.

— Давай, давай! — прокричали рядом, и человек двадцать пассажиров, крикнув «ура!», решительно бросились вслед за парнем. Побежала проводница соседнего вагона, побежал, теряя на ходу тапочки, какой-то военный в галифе и майке, побежали девушки-экскурсантки. Они бежали, озорно смеясь и гомоня, съехали вниз по крутому откосу полотна и атаковали хлебную гору с такой дружной и слаженной стремительностью, будто заранее сговорились, что делать. За ними вприпрыжку устремился мальчишка лет тринадцати с большим медным ярко начищенным чайником в руках. Он размахивал им, как факелом, и чувствовалось, что сейчас он намерен сделать что-то важное, до чего не додумываются и взрослые.

Наш парень, прибежав первым, отстранил колхозницу и толково расставил подбежавших помощников. Брезент стали укладывать не с подветренной стороны, а с наветренной, чтобы воздух прижимал его к зерну, а не отрывал, и уже подставляли с боков какие-то фанерные щиты и подсовывали под бечеву жакеты и передники колхозниц, чтобы веревка не погружалась в зерно. Вероятно, и пиджак, которым он сначала размахивал, тоже улегся куда-нибудь под веревку, потому что теперь в руках у него ничего не было.

Мы опустили стекла окон и с откровенной завистью следили за горячей работой у хлеба и тоже что-то советовали и одобряли, с удовольствием наблюдая за нашим парнем. Он, видимо, чувствовал, что им любуются, и был очень хорош, ловок и по-настоящему красив. Женщины нашего и соседнего вагонов расточали ему похвалы. Впрочем, и те, кто работал у хлеба, не отказывали ему во внимании. Он сразу стал любим за то, что поступил так, как хотели, но не решались поступить все остальные. В нем каждый хвалил как бы ту часть самого себя, которая хотела сделать то же самое, что сделал он.

Наша соседка, та, что впервые крикнула о бьющем в окна зерне, убеждала, что следует о нем написать коллективное письмо в газету, и даже, кажется, начала что-то сочинять, но тут поезд, стукнув вагонами, тронулся. Сигнала за ветром мы не услышали.

— Скорей, скорей! Садитесь! — закричали со всех сторон работающим пассажирам, но те уже и сами увидели, что поезд пошел, заторопились назад, подсаживая друг друга на полотно и впрыгивая на ступеньки идущих мимо вагонов.

Парень из нашего вагона почему-то замешкался. То ли искал он свой пиджак, то ли не слышал рывка состава, во всяком случае, когда добровольцы ринулись к поезду, он, стоя на хлебе, еще о чем-то разговаривал с колхозницами, затем, как и все, заспешил к полотну, но споткнулся и, остановившись и видя, что опаздывает, отчаянно замахал нам руками, прося о чем-то.

Но мы уже не могли слышать его. Можно было лишь заметить, что лицо его стало таким печально-растерянным и несчастным, какое бывает у обкраденного или что-то потерявшего человека.

Он продолжал делать нам какие-то знаки, хватаясь за голову и хлопая руками по бедрам, и было ужасно стыдно видеть его пострадавшим.

— Вещи! — вдруг догадалась женщина из соседнего купе. — Вещи, наверное, у него остались!

Проводник, ахнув, бросился в тамбур, схватил желтый фанерный чемоданчик и выбросил его за окно. Стукнувшись о землю, чемоданчик раскрылся, и на сухую траву высыпались полотенце, мыло, половина огурца и отрез пестрого маркизета. Материя проползла по траве, норовя взлететь в воздух, зацепилась за колючие шишки татарника и затрепыхалась на ветру, взмахивая одним краем, как флагом.

Из вагонов зааплодировали и закричали «ура!», на откос полетели пачки папирос и свертки, а парень стоял в растерянной позе, не замечая своей славы.

1948

Отдых

Дом отдыха горняков открылся раньше других, когда еще не кончилось восстановление разрушенного немцами курорта, когда еще стоял грохот и вилась пыль на всех улицах городка, когда на пляже, полупустынном и от этого неуютном, с утра до ночи просеивали песок и сооружали навесы, а на набережной наскоро сколачивали книжный киоск. Первая партия отдыхающих донбасских шахтеров в этой атмосфере спешного, пропустившего все сроки строительства, невольно чувствовала себя неловко.

Но городок с его строительной суетней был маленький, а горы, полулежащие вокруг него, и море — огромными, и отдыхающие сразу же после утреннего завтрака уходили в далекие прогулки, наведывались к рыбакам на окраине городка или целыми днями лениво «забивали козла» в санаторном садике, не чая дождаться обеда, а потом ужина, чтобы сейчас же залечь спать.

Маркшейдер Илья Миронович Жуков, широкоплечий, невысокий человек лет за сорок, дольше всех не мог привыкнуть к местному распорядку и скучал, томился мучительнее других. Он впервые был на Южном берегу Крыма, и этот край с его густо нагроможденными скалами, долинами, лесами, сухими руслами горных речушек и крутой стеной Таврических гор позади всего казался ему беспорядочным, где на малом пространстве всего напихано чересчур много, а для чего — неизвестно.

Море своей величавой простотой, пожалуй, одно действовало на него неотразимо, и он почти не покидал берега.