Я встретился с чудом, с могучей, сплошной белизной,

лепные снега возлежат, тяжелы и пологи.

Стучит телеграф, что, дойдя до опушки лесной,

потоки потопа замерзли еще по дороге.

Угрюмые ящеры вязнут в снегу, говорят,

воители Ада торчат сапогами из снега.

Россия стоит, как надежный седой Арарат,

с вершиной Кремля, с защитной звездою ковчега.

Космический пух накопился в осях колесниц,

застыла вода в небесах кристаллической пылью.

И хлопьями сбилась, и медленно падала вниз,

и все тяжелели слепых птеродактилей крылья.

И снова остался в живых человеческий род,

вступивший в союз с величавой морозною твердью.

Закат и Восход превратились в Охват и Обход,

и жизнь осмелела и стала командовать смертью.

И выпустил голубя утром бумажного я,

связного любви с треугольной печатью на бланке,

но он не вернулся, письма не принес от тебя:

лежат океаны снегов от Земли до землянки.

В оранжевом воздухе зимних и мраморных зарев,

где в мир изваяний себя поместила природа,

я мог под Москвою увидеть своими глазами

убитого нами Врага Человечьего Рода.

Валялись отдельно угрюмые зубья и клещи,

тела самоходов в неизлечимых увечьях,

и, вынутый взрывом из бронедоспехов зловещих,

лежит человек из династии бесчеловечных.

Так вот нашу землю дрожать заставлявшая сила,

и сила ли это — в руках безбородого гнома,

которая руки любимых разъединила,

которая вырвала окна из нашего дома?

Чего не хватает в лице для обычного трупа?

И в смерти, как перед начальством, он вытянут в струнку.

А может, не труп, а, рожденный ретортами Круппа,

по детям стрелял не имеющий сердца гомункул?

У танка еще выдувало огонь из отдушин,

спокойно за лесом стояла заря золотая,

а розовый снег остался к нему равнодушен

и холодно около тела его не оттаял.

Торжественный вечер уже перекрашивал воздух,

развешивал звезды и развозил сновиденья.

Впервые в войну я увидел на нескольких звездах

сиянье, какое бывало до грехопаденья.

Передней линии окопов, о Елисейские поля!

Мы как на облаке блаженном живем и ходим только в белом

Скрипят сугробы кучевые, недосягаема земля,

а наши кельи дровяные закрыты в небе огрубелом…

Барашек белых полушубков, святой апостольский кожух,

рязанский отрок с автоматом на маскировочном хитоне.

Я с ним по грядам снежно-белым на послушанье прихожу

меж пулеметных курьих ножек мы по колена в тучах тонем

Отсюда в розовом сиянье из-за кустов по Аду бьют

в сетях и мантиях из снега машины молнии и грома.

Во время утренних налетов, как звуки благовеста, тут

стоит святая канонада на небесах аэродрома.

Иным кладут на лоб кровавый благословение бинта,

несут на белый стол хирурга, покрыв забвением и болью.

На полпути Земли и Неба лежит запретная черта —

контрольный пункт между Войною и человеческой Любовью.

А нас на полупоцелуе разъединил мечами бой,

мы сна вдвоем недосмотрели, когда ворвался грохот грубый.

Следи за картой, слушай сводку — мой крик далекий: «Я с тобой».

И пусть твой шепот телефонный примчат архангеловы трубы.

Со всеми, кто живет и любит в бою, у Ада на краю,

я буду ждать, и буду верить, я вымолю тебя у неба…

Я предъявлю дежурным стражам свое, с печатями, «люблю»

с котомкой веры за плечами, с буханкой фронтового хлеба.

Не за жизнь цепляюсь — за тебя.

Я вернусь через неделю к бою.

Ждет меня старинная изба,

синие наличники с резьбою.

Солью слез не растравляй рубец,

грустным взором не встречай, не надо.

В двери приоткрытые небес

вижу свет потерянного сада.

Я иду в мерцающую мглу,

светом озаренную поясным.

Золотой иконостас в углу,

полотенце, вышитое красным.

Боже, ты ворот не отворяй.

Я не верю в твой престол небесный,

в облачный, с угодниками, рай,

с титлами славянскими над бездной.

Встреча там? Но я уже познал

силы атома и тайны клетки,

я отведал плод добра и зла

человеком выращенной ветки.

Почему же я к тебе пришел?

Что мне твои лики, твои свечи?

Я не верю, боже, в твой престол!

Но молюсь, как набожный, о встрече.