О, большак наступления — долгий и пыльный!

Все несется на запад, как сплав по реке,

небо ночью гудит, как завод лесопильный,

от тяжелых машин, в облаках, вдалеке.

Колеями изрыты стопные просторы,

пятитонки торопятся холм обогнуть,

за бугры переваливают транспортеры,

пехотинцы проходят в колосьях по грудь.

На плечах перетащены тонны железа,

перехожены вброд океаны огня,

на землянки нарублено до неба леса —

ради чистого неба и мирного дня.

Ураганами пороха, бурей тротила

перебиты уже легионы Аттил,

и смешались понятия фронта и тыла,

когда ветер на запад поворотил.

Я воды пограничной сегодня напился,

сросся взорванный мост, и опять я иду,

а за нами, как голуби, гонятся письма,

мы теперь их читаем спеша, на ходу.

И солдат не успеет в пути пообедать,

только б свежей воды зачерпнуть впопыхах!

Так негаданно быстро несется победа

ради детского смеха и жатвы в полях.

Чтобы впредь, как сейчас, в голубые просветы

не швырялись куски чугуна и свинца,

чтоб краснели закаты, синели рассветы

и вставали колосья по плечи жнецам!

Мы теперь еще не вместе спим.

Это временно, моя подруга.

Ты не видишь серогорбых спин,

подползающих к отрогам юга.

Но у нас одни и те же сны:

мир настал, и мы остались в мире,

окна дома не затемнены,

семьи возвратились из Сибири.

Белый свет горит на площадях,

ночи — с удивительными снами,

и судьба, бессмертие щадя,

дорожит оставшимися нами.

Стол накрыт, и белоснежна соль,

все забыто — взрывы и ознобы,

медленная ноющая боль,

скоростные воющие бомбы.

Женщина не хочет жить вдовой,

зарастает поле боевое,

у окопов с новою травой

обнимаются и бродят двое.

Пишет Данте, ищет Эдисон,

любит Вертер и тоскует Лиза,

новый Кампанелла потрясен

красотой порталов коммунизма.

В это завтра хочется смотреть

нам, забывшим жалость и усталость,

и уже не страшно умереть,

чтоб оно кому-нибудь досталось.

Так и будет, мы придем в Эдем,

обожженный до небес Геенной!

В ночь войны я вижу новый день

радужный; земной, послевоенный.

Война не вмещалась в оду,

и многое в ней не для книг.

Я верю, что нужен народу

души откровенный дневник.

Но это дается не сразу,

душа ли еще не строга?

Но часто в газетную фразу

уходит живая строка.

Куда ты уходишь? Куда ты?

Тебя я с дороги верну!

Строка отвечает: «В солдаты!»

Душа говорит: «На войну».

Писать — или с полною дрожью,

какую ты вытерпел сам,

когда ты бродил бездорожьем

по белорусским лесам,

О Рае потерянном. Или —

писать, чтоб, как огненный штык,

бойцы твою строчку всадили

в бою под фашистский кадык.

В дыму обожженного мира

я честно смотрю в облака.

Со мной и походная лира,

и твердая рифма штыка.

Я увидал корабль, который плыл

без весел, без винта и без ветрил,

я увидал аэроплан без крыл,

который тихо в воздухе парил.

И я привык смотреть со стороны

на странные явления вдали,

на мчащегося около Луны

искусственного спутника Земли.

Я пью необычайное вино,

но — виноградом не было оно,

ем белый хлеб, не росший никогда,

искусный синтез мысли и труда.

Чиста, как небо, новая земля,

и наш граненый дом из хрусталя,

но мало в нем знакомых и родных,

лишь ты одна — последняя из них.

Нам каждому уже по триста лет,

но мы еще не мыслим о конце,

и ни морщинки ни единой нет

ни на моем, ни на твоем лице.

Хвосты ракет за тучами скользят,

их водят электронные умы…

Скажи, тебе не хочется назад,

в двадцатый век, где прежде жили мы?

Где надо было землю корчевать,

под бомбами в землянках ночевать,

пилить дрова и хлебом дорожить,

и только там хотелось жить и жить…