Этот страшный август — отче наш, прости! —

я сравню с началом светопреставленья.

В небе появились желтые кресты

с черными крестами — в лето отступленья.

Только мы входили в незнакомый лес,

в затемненье сосен, жаром обагренных,

сразу рыли щели, чтобы гнев небес

не настиг бы смертью нас, непогребенных.

Август, я поверил в воплощенный Ад,

в свист нечистой силы, медленный и тонкий,

и в геенне взрыва умирал снаряд,

нам высвобождая логово воронки.

Я узнал за август зыблемость земли,

и во время этой восьмибалльной тряски —

среднеевропейские медные шмели —

сплющивались пули, ударяясь в каски.

Но когда взрывчаткой в воющей трубе

вероятность смерти в нашу щель летела, —

я узнал, что можно — к мысли о тебе

в миг землетрясенья прижиматься телом.

И когда, казалось, смерть уже велит

минному огню распорядиться мною, —

я решил взмолиться, но из всех молитв

имя вспоминал не божье, а земное.

И поверил я: на просьбу «отзовись» —

издали еще — при имени любимой

от меня мгновенно отклонялся свист,

повинуясь слепо приказанью: — Мимо!

Войска Геены и Эдема на середину мира прибыли.

Уже страдания и раны в обоймах выгнутых готовы.

Подвозят ящики с пожарами, землетрясения и гибели,

вдали столбами соляными стоят заплаканные вдовы.

По пояс в глине первозданной, стальные, серые и серные,

возникли рати за плечами других, форсирующих Неман,

отрезывают отступающим моря спасительные Чермные,

по сто вулканов ставя рядом, теснят геенияне эдемян.

Штыком проткнуто милосердие, в своей крови лежит добро,

любовь в разорванной рубахе ведут к пылающему кратеру,

на дыбе нежность, жизнь на плахе, подвешен разум за ребро,

на колесо четвертованья дитя привязывают с матерью.

Дрожит Вселенная от топота, народы на полях распяты,

лежат с разрезанными выями и обожженными глазами,

сын Человеческий растоптан, кровоточат его стигматы,

бегут Иосифы с Мариями, Петры уходят в партизаны.

Чтоб лучше видеть схватку эту, я встал за северным сиянием,

где низкорослые березы и марсианский красный мох,

оттуда открывалась сфера и простирались расстояния,

каких в скитаньях неоконченных и Агасфер обнять не мог.

Я видел, как в Тавриду тычется таран неистовый осадный,

к источникам огнепоклонников, к запасам адского огня,

я видел дальше — ты в опасности, вот-вот и новые десанты

отрежут часть Земного Шара, с тобой, навеки, от меня!

Испуганный ангел бежал по изрытой дороге.

Под топот погони он сбрасывал рваные перья.

В глазах его были — драконы и единороги,

фугасные птицы и кинжалозубые звери.

Он мне рассказал, задыхаясь, о жерлах железных,

о палицах с шипами, о непробиваемых масках,

о тщетных винтовках, о саблях уже бесполезных,

о дотах разбитых и о продырявленных касках.

Он видел врага, что явился из Дантова цикла,

Ассурбанапал, или нет, возрожденный Аттила,

за ним — на летучих мышах, или нет, мотоциклах, —

бензином дымя, проносилась нечистая сила.

И он побежал, обдирая кровавые ноги,

по ржавым колючкам, по брошенным каскам, по ямам,

а рядом за лесом, по параллельной дороге,

навстречу врагу — шли с винтовками дети Адама.

Обрубками рук встречали столбы верстовые

людей, что не видели даже окраины Рая,

имевших не крылья — а только мешки вещевые,

винтовку и мысль: врага задержать, умирая.

На снежную землю меня опустило создание

с ревущей утробой и вдаль покатило по тропам.

Когда я увидел ночные погасшие здания,

я понял, что прибыл к началу второго Потопа.

Тяжелые взрывы до сорванных крыш закоптили их.

Ночная тревога взывала от залпа до залпа.

Одни лишь машины светились еще — как рептилии,

они проползали, мигая глазами, к вокзалам.

Леса под Москвой закишели уже бронтозаврами,

убит у заставы один бронированный ящер,

не все еще дети в теплушки скрипучие забраны,

не все еще знают о бедствии, им предстоящем.

Но семьи толпились, с пожитками двигались новые,

одни — относились к своим очагам, как утратам…

По рельсам тянулись ковчеги резервные Ноевы

с дымками печурок, кто знает, к каким Араратам?

И я заблудился в путях между Адом и Муромом,

меня две недели водил и запутывал демон,

локтями толкаемый, раненный взглядами хмурыми,

в лесу, на разъезде я встретил стоянку Эдема.

Мой бедный Эдем! Бесплацкартный, холодный, неубранный,

с водою в жестянках, с лиловым огнем керосинки…

Но радуга встречи! Какой семицветностью утренней

из неба в ресницы, блестя, проступают росинки!

И мы оторвали еще трое суток у вечности

на полках с тюками, на жалких лежанках ночлега.

Сирена кричит. Уже сдвинулось все человечество.

У пристани волжской качается чрево ковчега.