Долго не спит фронтовое село,

небо черно, и тропу замело,

зарево запада,

школа не заперта,

в валенках вальс танцевать тяжело.

На топчане замечтал баянист

о перезвоне девичьих монист,

водочка выпита,

стеклышко выбито,

ветер сорвал маскировочный лист.

Кружится девушка — старший сержант

трудно на холоде руки держать,

«юнкерсы» в туче

воют тягуче,

за горизонтом пожары лежат.

Битые окна лицо леденят,

девушку в танце ведет лейтенант,

истосковался,

хочется вальса

в мраморном глянце лепных колоннад.

(В мраморном зале, у белых колонн,

в звоне хрустальном за белым столом,

в шелесте кружев

кружит и кружит,

голову кружит у школьницы он.

Десять учительниц смотрят на них,

розовый бант, кружевной воротник…)

Вдруг — не бывало

школьного бала —

парень с баяном замолк и поник.

Крепкие стены из крупных тесин,

за маскировкой — рассветная синь,

школа не топлена,

пили не допьяна,

в гильзе снарядной погас керосин.

Вот и расходимся темной тропой,

дым фиолетовый встал над трубой;

может, не сбудется

то, что почудится, —

но не забудется вальс фронтовой.

Ты, если болен, положись на бред.

Не охлаждай свой жар литературой.

Горишь? — гори и, если лоб нагрет,

живи с высокою температурой.

Уверен будь, что бред не подведет,

ни слова лжи горячка не прибавит,

и здравый смысл в палату не войдет

и не поправит сбившийся алфавит.

Болел одной горячкою души

с Землею, воспаленной и недужной?

Так не спеши с упреком, а реши:

переболеть, чтоб выздороветь, нужно.

Ты, плача, расстаешься, но идешь,

познав, что несть из мертвых воскресенья;

ты чувствуешь не собственную дрожь,

а зыбь всемирного землетрясенья.

Все кратеры растрескались, дымя,

дома стоят с контуженными лбами,

когда вулкан поблизости — земля

и та не может жить без колебаний!

Ты врезывался словом и мечом

в стальные груди панцирного Ада?

Ты ощущал болезненным плечом

удары в сердце, как толчки приклада?

Ты на передней линии полей,

твоя душа изрыта и кровава?

Так погружайся в обморок, болей!

Боец на боль приобретает право.

Не охлаждай свой жар, горишь — три!

Вот так оставь нетронутыми строки,

а если есть табак — перекури

рецензии, намеки и упреки.

Поберегись резинкою стирать

и подчищать своей души тетрадь.

И губ мы еще не успели, не отняли,

и будущность не загадали свою,

и мы еще не были вместе на отмели,

где место себе присмотрели в Раю.

Еще я смотрелся в два утренних глаза,

семь дней от Начала еще не прошли,

еще мы не слышали Трубного Гласа

и первую сводку еще на прочли.

Еще не по карточкам куплено яблоко,

еще мы острим о библейском Уже,

еще продолжается райская ярмарка —

мгновение между «еще» и «уже».

Газеты еще довоенные изданы,

мы в поезде знать не могли ни о чем —

что мир раздвоился, что мы уже изгнаны,

что нас уже огненным гонят мечом.

Мы точно к бомбежке в гостиницу прибыли,

в начищенный бархатный Бронзовый Век,

и стены задвигались, окна запрыгали,

увидя Железного Века набег.

Без отдыха в небе, на бреющем бешенстве,

до Вязьмы нас гнал ополчившийся Ад.

Так мир, начинавшийся мифом о беженцах,

за темой изгнанья вернулся назад.

Взвывая, носился бензиновый двигатель

за локомотивом на полных парах, —

по изгнанных — Еву с Адамом — при выходе,

как нас, не бомбил Человеческий Враг.

Все на белом свете разъезжаться стало.

Поднялись и едут. Встали и идут.

Пастухи уводят золотое стадо,

потому что надо воевать и тут.

Мы еще не видим ни крестов, ни свастик,

духотой вокзалов задышал июль.

Темнотой летит фугасный головастик

в розовый фонтан трассирующих пуль.

Племя пулеметов странно и треного.

Небо тяжко дышит голосом чужим.

Говорит домам воздушная тревога,

что не мы на тучах дышим и жужжим.

К зареву состав подвозит новобранцев.

Появились ночи из других планет.

По краям Москвы стоят протуберанцы.

Погреб ждет рассвета, а рассвета нет.

Крыша бьет багром термических тритонов,

с чувством отвращенья отшвырнув в ведро.

Сына в одеяле понесла Мадонна

в первый Дантов круг по лестнице метро.

Я записан тоже в легион защитных.

Наискось по сердцу боевой ремень.

И в кармане слева в ладанку зашитый

лепесток на память и про черный день.

Спрятан и засушен лепесток Эдема.

Говорят, спасает от немецких пуль.

Но в теплушке, здесь, любовь уже не тема,

как уже не лето — фронтовой июль.