Намотав на руку ремешок, она небрежно помахивала ридикюлем в металлическом окладе.

— Ты-то бы не лез. Надо, я и сама за себя постою. Подними старикана: зашиб в натуре. — Ритка кивнула на печь, возле которой на коленях корчился Витаминыч, обеими руками хватаясь за живот.

— Сосед! — Михаил бросился поднимать его. — Что с тобой? Извини, не хотел. Ей-бо, не хотел. — Он с осуждением посмотрел на Ритку, которая деловито рылась в ридикюле, — да помиритесь же вы, ей-богу. Что вам делить? — усадил Витаминыча на свое место. — Ритка, ну чего ты? Миритесь!

— Ну давай, сестренка, мир, дружба, гастроль, — оживился Витаминыч, подавая ей руку.

Ритка помялась, положила ридикюль на плиту и вихлевато подошла к столу.

— Ну давай, давай, братец.

Витаминыч резко поднялся и грубо дернул Ритку за руку:

— Пойдем, сеструха! Рано еще.

— Час от часу не легче. Действительно гастроли. Гастроль… гастроль… — заторможенно повторил Михаил слово Витаминыча. Ему стало неуютно, будто не дома он, а на вокзале. Он же наметил много дел, чтобы жилось ему иначе. Но тогда была Ирина…

— Ой, сынок, что у нас в квартире творится, что творится… Витаминыча-то забрали. Ушел с утра — нет и нет. А потом дружок его, Прип, заявился. «Взяли, говорит, на месте преступления». Такой человек, а до чего додумался! Бельишко исподнее женское то дворам собирывал. Вот до чего водка доводит. Брата посадили, а Ритка с кавалерами забутылнвает. Ни стыда ни совести. Шары налила и посмеивается. Что будет, что будет?

Михаил вошел в комнату Витаминыча. Ритка, сидевшая на коленях у белобрысого, рабочего вида, разомлевшего мужика, соскользнула на свободный стул и включила магнитофон, который без спросу взяла у Забутиных.

— поплыл ее зазывный голос, записанный на ленту. Этот стих и волнующий девичий голос, обещающий каждому, кто его слышал, радость любовных утех, бередил Михаилу сердце. Свое шестимесячное студенчество он толком не понял, и теперь без Ирины оно казалось ему той единственной настоящей жизнью, где есть счастье учебы, товарищества. И голос, напевающий стишок, лился оттуда, из несбывшегося, и принадлежал не Ритке, нет, а любимой девушке, скромной, милой, нежной, похожей на Ирину…

Михаил не мог понять, как Ритка может так душевно читать стихи, что душу наизнанку выворачивает…

Ритка круто, по-мужски сунула поллитровку в стакан, щедро вывалила остаток водки и протянула Михаилу:

— Штрафную, Мишаня.

— Пей, земеля, мы еще ящик можем закупить. — Белобрысый вместе с мятым носовым платком достал из замазученного кармана скомканные, как грязные тряпицы, денежные бумажки, взвесил их на черной клешневатой ручище и по-доминошному впечатал в стол: — Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец!

Ритка по-свойски подмигнула Михаилу, мол, раскололся мужик, теперь гульнем без оглядки. Прип вбил в Михаила, точно гвоздь, свой презрительный, с ленцой взгляд. Тот отвел Риткину руку со стаканом.

Белобрысый, похоже, увидел в Михаиле соперника и как-то трезво, оценивающе посмотрел на него. Искоса жестким взглядом Михаил отвел настырный прищур белобрысого и отодвинул ворох денег, который тот подсунул ему под руки: не сгоняешь ли за горючим?

— Что с Витаминычем? — не спросил, а потребовал ответа Михаил.

Ритка вопросительно взглянула на Припа: расскажи, дескать, что стряслось, но тот лениво скривился и еще шире развалился на диване, буду, мол, перед всякими рот раскрывать.

— Холостая я, Мишенька, свободная. — Ритка еще раз подмигнула и обняла белобрысого.

— А ты что, за Витаминычем замужем была? — Михаила начинали злить ее довольные, неуместные ужимки.

Девица на какое-то время смешалась, покраснела.

— Сам знаешь, как Витаминыч пас меня, продыху не давал, хуже мужа. — И вдруг сгребла с комода какие-то тряпки и швырнула их на стол: — Полюбуйся, чем братец занимался. Достукался полковничек. Покроет Припа — полчервонца схлопочет. Заложит — половину скостят. Хотя такого ветродуя попробуй залови. — Ритка обласкала Припа взглядом.

Тот осклабился и помаячил белобрысому: дескать, дай закурить. Мужик оторопело переводил потухшие, уже не масленые глаза с девицы на Припа, с того на Михаила и на жест Припа сжался и отдернул руку от денег, которые, видно, собирался забрать.

— Бери, бери, мужик. Твои — чего ты? — успокоил его Михаил. — Домой неси, домой. Дети поди есть.

Белобрысый суетливо стал рассовывать по карманам замусоленные бумажки.

— Ну ты, положь на место, гегемон, — лениво выжевал Прип. Хотя этого Михаил ждал, он не помнил, как выдохнул: «Н-не в-вякай!» — и наотмашь с оттягом хрястнул Припа кулаком в переносицу.

Хватаясь за глаза, Прип откинулся назад, вздрыгнул ногами и подковкой каблука задел Михаила за коленную чашечку.

Глаза у Припа были целые, но, к его ужасу, не видели: он их заляпал кровью, которая, загустев, тяжело слепила веки. Ожидая, что Забутин нападет снова, Прип сучил ногами и закрывал локтем ощеренное, залитое кровью лицо.

Ритка, скользнувшая к нему на диван, попала в «ножницы», когда приятель ее, подумавший, что на него нападают, отчаянно стриганул ногами. Она выскользнула у него из ног под стол и выползла уже рядом с помертвевшим от страха белобрысым и, цепляясь за него, стала подниматься.

Прыгающим голосом Михаил едва выговорил:

— Ритка, смойте ему кровь и выпроводите. А ты, дядя, помоги.

Всунулась в двери Анна Федоровна. Увидев в крови Припа, опирающегося на Ритку и слепо ощупывающего свое лицо, ойкнула и тихо вскрикнула: «Миша-а!» Уж если этот за глаза хватается, то Мишенька ее наверняка при смерти.

— Ты что, мам? Перепил человек, кровь носом пошла. Иди, мам, иди, посиди еще на лавочке.

Михаил был на работе, когда на дом с опозданием принесли повестку в суд и поторопили свидетелей, предупредив, что дело будет слушаться через два часа.

Анна Федоровна разволновалась, бестолково зашаркала по комнате, не зная, во что и вырядиться. Шутка ли — суд!

— Ты уж, Рита, меня подожди, вместе пойдем. А то одна-то я боюсь, да и не дойти мне одной-то. — Надевала, снимала и опять надевала она свое любимое модное полупальто. — Раздеваются в суде или нет, ты, случаем, не знаешь? Да ладно, пущай все сымают с себя польта, а я не стану. Замерзла, скажу. Что с меня, старухи, возьмешь? Ладно, не буду сымать — и все тут. Суд-то рядом, через остановку — можно и в тапках пойти, а то в туфлях шибко ноги немеют. Рита, ничего, ежели я в тапках?

Ритка, пригнувшись, затравленно носилась из комнаты в уборную, из уборной в ванную и на вопросы старухи запоздало кричала:

— Я сейчас, теть Нюр! Я сейчас! Конечно, вместе. А как же.

Анна Федоровна, одетая и серьезная, уже с полчаса парилась на кухне, а девка все бегала, будто не могла найти себе места.

Наконец она тоже села, нервно закурила.

— Ты, теть Нюр, подожди меня, я сейчас. Здесь духота, вы бы лучше у себя в комнате подождали, у вас прохладней. Я скоро, подкрашусь немного, а то страшнее атомной…

Клюкой собирая половики, Анна Федоровна перебралась к себе в комнату и недвижно, точно находясь уже в суде, уселась на краешек стула и полой припахнула, припрятала клюку. Ишь, забегала девка. Чисто смертушка исхудала. А то как же. Какой-никакой, а брат все-таки. Родная кровушка. Хотя больно не испереживалась. Только сегодня дошло до шалопутки, что с братом взаправду беда. Могла и давеча сыспотиха свиданку выхлопотать. «Под следствием, под следствием…» Сколько уже мужика манежат. У Федорки всегда отговорки. Сама бы передачку снесла, да силов нет. И куревом-то поди его некому обеспечить. Мишка, упертый, про Витаминовича и слышать не хочет. Никому худа не прощает, сам бы только не прохудился. Ирину вот отвадил…

От нечего делать старуха преждевременно оторвала листок от численника, долго близоруко разглядывала его. Вот уже Октябрьские на носу — надо будет Михаила к Таське послать. Те последнее время без особых приглашений не наведываются, зачванились: не так мать стала пироги печь. Ограмотели больно. С демонстрации небось зайдут всем гамузом погреться. На Майскую тоже заходили. Но послать за ними надо, а то и с парада не заглянут. Не по чину загордились. Ни на кого надежи нет. До сиротства рукой подать. Разве что Михаил повзрослеет… Слава богу, хоть сама оклемалась чуток. Спасибо, сердце безотказное. Тукает. Ладное, сильное, ровно новехонький мотор в изрубленной развалюхе. Тук-тук, тук-тук…