Глядя ей вслед, Ирина потрогала ложбинку ниже ключицы, где прикасалась к ее коже кувшинка.

— Ты все понял, Миша?

Михаил молчал, он еще не собрался с мыслями, но тревожно стало на сердце: «Странно все это. И Ира как бы не в себе, и эта гадалка… Точно мы попали в другую действительность». Однако он побоялся еще больше расстроить Ирину, своей тревоги не выказал и как можно беспечнее заговорил:

— А чо, Ир, не понять. Бабка — «зеленый патруль». Гадалка она так себе: по тебе видно, что ты скромница. Другие как новогодние елочки сверкают в побрякушках и висюльках: не жизнь — сплошной праздник. Одна любовь — к себе. А ты, мы при чем? И про войну бабка наплела. Стрекозе ясно: не будет войны, и худа не будет.

Не верил Михаил ни в какие предсказания, но на бабкины слова его сердце отозвалось. Трудную любовь им с Ириной пророчила старуха. То, что предчувствовал смутно, теперь крепко вошло в сознание. Вспомнились свидания в больничной беседке. Как все непросто было… И вот сейчас… И будет… Что-то гнетет Ирину. Какой-то камень на ее душе. Каким рентгеном высветить этот груз?.. Терпение?.. Старуха права. Многим его не хватает. Особенно, когда трудно. Нервы не выдерживают, тянет на выпивку, надоедает совесть, душа ленится, черствеет — вот и худо… О них с Ириной сказала башкирка, а кажется, что о всей судьбе человеческой, словно их маленькое худо может обернуться общей бедой.

Почти все бабкины загадки разгадал Михаил. Мудрая старуха. Видно, знает что-то о Шурматовых да неплохо читает человеческие души. Только вот о войне туману напустила…

— А вообще при чем тут она? — уже вслух продолжал размышлять Михаил.

— Не знаю, Миша. Но мне часто снятся сны про войну, — с плохо скрытым отчаянием тихо произнесла Ирина и потянула Михаила за собой.

Они завернули в глухой проулок, тесный и темный, как высокий желоб. Два человека с трудом смогли бы разойтись в нем. По обеим сторонам его, вглубь, тянулись заборы-заплоты с колючей проволокой, через которую пролезли и сплелись между собой ветки мертвых акаций, отчего небо, казалось, тоже было опутано колючей проволокой.

Беспокойно озираясь, Михаил жестко согнул локоть, чтобы Ирина шла тверже: она полуобморочно обмякла и часто оступалась, повисая на его руке.

В спертый, затхлый воздух добавился запах гниющего тряпья: на заборе в грязных клочьях ваты висела темная от сырости фуфайка, точно кто-то, перелезая через забор, зацепился за проволоку и выполз из фуфайки, как из собственной кожи.

Пошатнувшись к забору, Ирина уперлась в него ладонью. Тотчас взбесились собаки — отовсюду раздался остервенелый собачий лай. Ирина стала оседать на землю. Михаил подхватил ее на руки и, ничего не видя и не слыша, бережно понес в глубь проулка, где брезжил свет.

Шурматовых на даче уже не было. Михаил заботливо уложил Ирину на низкую деревянную кровать и опустился перед ней на колени.

— Извини, Миша, — каким-то чужим, далеким голосом выговорила она. — После болезни я впервые столько на ногах. Устала. — Ирина слабо вздохнула и переплела свои холодные пальцы с дрожащими пальцами Михаила.

— И что тебя, Ир, потянуло в эту дыру? — Он укоризненно покачал головой.

— Хочу понять, что случилось со мной год назад. Это ужасное место было таким же. Возле жуткой фуфайки меня тогда охватил безумный страх, и я бросилась бежать… Вперед — назад — не помню. Залаяли овчарки — и я потеряла сознание… Валерий Никитич говорил: собак испугалась. С тобой ничего — выдержала. Ноги вот только подкосились… Овчарок испугалась…

— Кур-ку-ли, — точно обвиняя заплотных дачников в болезни Ирины, зло выцедил Михаил и твердо сказал: — Но ничего, Ир, все будет хорошо.

Новый сосед въехал в воскресенье, заперся в своей комнате и только поздно вечером в понедельник вышел на кухню.

С соседом, когда он вселялся, Анна Федоровна заговорить так и не посмела. Грузчики в два счета занесли его нехитрый скарб, из которого стоящей вещью был, пожалуй, один телевизор. У самого хозяина, за что бы он ни брался, все валилось из рук. Выглядел он старым, беспомощным, жалким. Досужие дворовые кумушки разузнали, что с новым соседом Забутиных из-за пьянки разошлась жена.

— Здрасьте, — болезненно морщась, через силу выдавил он и надел на свой кухонный столик жесткую клеенку, сохранившую форму столешницы. Потом осторожно, будто боясь сесть мимо, опустился на грубый табурет. Был он в сером костюме, при галстуке, крепко надушен «Тройным» одеколоном. Либо куда-то идти собирался, либо хотел произвести впечатление на соседей.

Анна Федоровна сидела у окна, то и дело подогревая на электроплитке любимую сыном лапшу с колбасой. Сегодня Михаил никак не мог распроститься с Ириной. Уже несколько раз они прошли мимо дома и помахали ей.

— Здрасьте, — запоздало, словно извиняясь, поздоровалась Анна Федоровна с соседом и приложила ладонь к остывающей алюминиевой кастрюле.

Хотя сосед и нагнал форсу, выглядел он каким-то пришибленным. Его задранный башмачком нос у взъема сморщился в гармошку. Жесткие брови поникли, наполовину закрыв круглые, чуть навыкате, серые глаза. На обвислых щеках и под глазами будто отпечатались тоненькие веточки кровеносных сосудов. Зачесанные полосками со лба набриолиненные волосы вдруг неожиданно на самой макушке озорно взметались вихром. Нижняя губа отвисла, придавая дряблому лицу выражение горестного безразличия.

Анна Федоровна вылила полкастрюли супа в эмалированную миску и поставила миску перед соседом, положив рядом алюминиевую ложку и кусок пеклеванного хлеба.

Лицо мужчины раскисло, губы задергались, и задорный вихор на голове опал. Казалось, улетучился и тяжелый дух «Тройного». Сосед, сидевший возле стола боком, точно палку, взял ложку и сжал ее так, что погнул ручку.

— Не могу, — выкряхтел он и по-бабьи уронил лицо в ладони.

— Вы поешьте, поешьте, — наставительно, как врач, проговорила Анна Федоровна, горестно скрестив руки на фартуке.

Мужчина поднял опухшее от слез лицо и долго отрешенно смотрел мимо старой приветливой женщины.

Она вывела его из оцепенения:

— Да вы поешьте — полегчает.

Он покорно повернулся всем телом к столу, шмыгнул носом: «Спасибо» — и, стараясь не швыркать и не хлюпать, стал есть лапшу.

— Здра!.. — Сияющий Михаил влетел на кухню и осекся: мать запрещающе махнула рукой и приложила к губам палец, дескать, не мешай человеку есть.

— …сте, — Михаил по инерции сделал на цыпочках два шага вперед и, не зная, как быть дальше, переступил с ноги на ногу.

Сосед из-за плеча настороженно посмотрел на глупо улыбающегося парня и вывернул назад руку с растопыренными пальцами.

— Вениамин.

Михаил хотел было спросить отчество соседа: как-никак в отцы годится, но тот, продолжая трясти Мишину руку, опередил его:

— Витаминыч, — и сверкнул металлической коронкой.

Жена Витаминыча, исчерпав все свои воспитательные возможности, пошла на крайнюю меру — подала на развод. Витаминыч с легкостью подмахнул повестку в суд и три месяца, данные на примирение, ожесточенно пил, неделями не появляясь дома. Таким загулом он хотел раз и навсегда отбить у жены охоту перевоспитывать его. Когда же после развода и раздела имущества Витаминыч оказался один, ему стало невыносимо тяжело, одиноко. Однако довольно быстро он свыкся со своим холостяцким положением и нашел в нем немало достоинств и прежде всего неограниченную свободу действий. Жена, так и не дождавшись коленопреклонения бывшего мужа, сама зачастила к нему с проверками. Он попервости терпеливо сносил ее ревизии, а потом выдворил супружницу с требованием оставить его в покое и дать возможность догулять свое.

А гуляка Витаминыч был еще тот. За каких-то полмесяца он собрал вокруг себя забубенных пропойц и начинающих гуляк. Сам он нигде не работал и получал пенсию, как полковник в отставке. Полковничьего в нем ничего не осталось. По его повадкам и разговору никто бы и не подумал, что он когда-то был полковником. Свое славное офицерское прошлое Витаминыч даже в заячьей безудержной похвальбе не афишировал. Только иногда в особо важных случаях, когда хотел доказать, что он не какой-нибудь «а-ля-фуфло», Витаминыч из старомодного комода выдвигал ящичек с ручкой в виде морской раковины и доставал увесистую коробку, обтянутую бордовым бархатом. На круглом столе, покрытом скатертью из такого же побитого молью бархата в коростах высохшего вина, он сначала разглаживал полковничьи плетеные погоны, кричал: «Р-равняйсь, с-мир-на!» — и сам же вскакивал, вытягивался во фрунт и отдавал честь. И было непонятно, демонстрировал ли Витаминыч свою выправку или же показывал, как слушались его подчиненные. Потом он раскладывал ордена, небрежно откидывался на спинку заерзанного дивана и с величественным жестом выпускал клубище дыма.