Все оказалось проще пареной репы. Козя натер руки сырым мылом и дал мылу высохнуть. В воде пена и поползла с рук. И как я сам не догадался! Обидно и жалко за такой пустячный секрет отдавать любимую зоску, которая принесла мне столько побед. Но ничего не поделаешь: уговор дороже денег.

Футбол

В футбол играли улица на улицу: Учительская на Вязовскую. Поскольку у Саньки Крюка был «задыхательный порог», он всегда стоял в воротах. Вместо штанг — кепки. Вечно спорили из-за верхних голов, голух, по-нашему. Был уговор: задел вратарь пальцами мяч, значит, банка, гол. И прыгай по-честному, вовсю, не мухлюй. Санька стоял мертво. Не зря стали звать Вратарем.

Вязовские жили в своих домах и играли слабо — звали подкрепление с Циолковского: там пацаны финтить умели.

Один раз приперлись краснокаменские с настоящим кожаным футбольным мячом. Сыгранем да сыгранем. А дылды у них будь здоров.

Собрали мы одиннадцать человек в сборную нашего квартала. Построились, побежали, встали кругом и как настоящие футболисты:

— Команде Красного Камня «Вшивый лапоть» — физкультпривет!

— Команде «Сопливые слабаки» двадцать девятого квартала — наш привет.

Орел-решкой разыграли ворота. Договорились, что три корнера — пеналь, и игра началась.

Краснокаменские водиться не могут: бьют по ногам — одни кувалды. Младше пятиклассников никого нет, и все в бутсах с шипами. Кое-как согласились бутсы снять, когда многих наших «подковали».

Игра шла к ничейке, как вдруг Макар, Валерка Макаров, маменькин сынок, хватанул мяч рукой у самых ворот. Пенальтик.

Краснокаменские стали рядиться: кому бить. Санька кепку на глаза, мечется от штанги к штанге. Мы за воротами лежим на траве, отвернулись, былинки жуем и лягаем Макара. Тот долдонит: «Чур-чурок, я не игрок».

Вышел бить их капитан. Правая нога перетянута белой тряпкой: застрахована, значит. То есть, эта нога у него смертельная, ею бить нельзя. Как у Боброва, который так пулял, что вратари едва выживали.

Охнула наша команда, нервные ушли за дом. Ну все, труба. Вратарь хоть и путево стоит, но он же не Хомич.

С застрахованной ногой отошел метров на десять для разбега. Козя за моей спиной ворожит:

— Разбег рублевый — удар копеечный. Разбег рублевый — удар копеечный.

— Санька, — советую я вратарю, — он у них правша — прыгай в левый угол.

Побежал их капитан. Бац! Вратарь прыгает и, кажется мне, летит долго-долго. Я даже слышу электрическое потрескивание шерстяного свитера, который на время столь ответственной игры уступил Саньке Макар.

Двинул Санька кулаком в большущей потрескавшейся перчатке, отбил мяч. Вратарь сделал свое дело.

Ну а мы стали разбираться: была голуха или нет.

Как ловкого, прыгучего вратаря Саньку знали далеко за пределами нашего квартала, ценили его и краснокаменские. Слово Санькино было последним: по нолям.

Козя тоже в воротах стоял неплохо, но до Саньки ему было далеко. Пока мы, воодушевленные тем, что Вратарь взял мертвый мяч, рвались к воротам краснакаменских, Козя прохлаждался в защите и уламывал Саньку поменяться местами.

Саньке, сердечнику, нельзя было бегать, да и любил он до самозабвения вратарить. Но выменял-таки настырник Козя у Саньки за предсказание грозы вратарское место: того, с кем поспорил, надо завести в такое укромное местечко, чтобы только самому видеть отблески молнии. Ты видишь отблеск перед громовым раскатом и кричишь: «Ба-бах!» И гром, будто подчиняясь твоему приказу, запоздало гремит.

Мы это выпытали у Кози позже за так, задарма, силком, когда Саньку после беготни в футбол едва живого увезли на «скорой».

Сочни

На улице я пропадал день-деньской. Мне завидовали все пацаны: одни уже учились, за другими из окон неотрывно следили матери и бабушки и чуть что — кричали из окон.

Маменькиным сынкам я завидовал лишь тогда, когда их звали обедать.

— Вале-ерик, иди кушать, — высовывалась из окна Макарова бабушка.

— Славик, пора обедать — котлеты готовы, — открывала балкон дородная Ноговицыха, домохозяйка.

Офицерша тетя Анжела, рисуясь, выходила из подъезда в цветастом халате и капризным голосом звала своего Альку:

— Аль-бэрт, где же ты, проказник? — Она считала, что ее тихоня и доходяга Алька — бандит, атаман, разбойник. — Тебя мамочка ждет кушать.

Из всех пацанов лишь Макар был жмот. Остальные всегда что-нибудь выносили, чаще всего хлеб: или посыпанный сахаром, или поджаренный на постном масле. К пообедавшему подскакивали я, Козя и Санька Крюков.

— Пончик, — Макара звали еще Пончиком, — сорокни. Сорок два — дели на два, — просил Козя.

— Сорок семь — дели на всех, — враз кричали мы с Санькой.

Пончик оттопыривал живот, доставал из-под свитера жженый сухарь в мусоре и старался всунуть его в Козины руки. Козя отскакивал с сухарем в сторону, ломал его о колено пополам и половину кидал на драку-собаку. Но мы с Санькой честно делились друг с другом.

Меня вполне устраивала такая вольная жизнь. Сам себе хозяин. Правда, как-то в воскресенье я попросил мать, чтобы она меня тоже кушать позвала. Полдня играл с малышней в песочнице, мороженки лепил стаканчиком, пока мать не высунулась в форточку:

— Толька, иди сочни катать.

— Вот непонимонная, ведь не так просил, — рассердился я, но сочни для лапши своей скалкой катать любил, и степенно пошел домой.

Мамка раздобрилась: целых два сочня испекла на сковороде просто так, не для лапши. Один сочень я крадче прижал к животу и боком, не торопясь выскользнул на улицу. Наконец-то я поделюсь с пацанами, а то все они таскают из дому. Сочень — это не то что какой-нибудь хлеб, пусть даже с маслом, или пирожок с луком, или печенье. Сочень — это сочень. Вкуснее его вряд ли что сыщется.

Ненастоящий отец

Однажды я помогал матери мыть окно, заляпанное рыжим котом Ксан Ксанычем. Выжал тряпку и пошел на кухню менять воду. Кто-то робко постучал. Дверь мы закрывали только на ночь, а так она всегда была у нас открыта. Один раз без стука вошли цыгане, на кухне подкрепились жареной картошкой, забрали бутылку подсолнечного масла и ушли. Воровать у нас с матерью нечего — бояться некого.

— Да, да. Открыто! — крикнул я. — От-кры-то! Входи-те!

Дверь открылась, и боязливо вошел мужчина в укороченной шинели, комкая в руках казацкую кубанку. Большая голова, обрюзглое лицо с глубокой ямкой на подбородке.

— Сыно-о-ок, — по-бабьи протянул мужик и шагнул ко мне.

Мать слезла с подоконника, ойкнула, выронила мокрую тряпку и по-птичьи клюнулась под потную ладонь мужчины.

Наконец явился папка. Правда, замызганный какой-то, совсем непохожий на того, на фотке, который мчится с шашкой на белом коне. Только кубанка та же.

Я не сводил глаз с настоящей казацкой кубанки.

— На, сынок, на, это тебе от папки твоего. Носи на здоровье, сын донского казака, — картинно, со слезами надел отец кубанку на меня.

На улице пацаны подолгу рассматривали кубанку, примеряли, но не верили, что у меня, у Дерёвни, есть взаправдашний отец.

Я попросил отца пройтись со мной по улице, но он пообещал это сделать завтра. Я не настаивал, надеялся, что завтра отец будет выглядеть получше.

Мать с отцом за чекушкой в слезах вспоминают былое. Я в кубанке вообразил себя на коне и помчался по елабужским лугам.

Вечером папка с мамкой легли спать на полу. Я спрыгнул с кровати и пристроился между ними. Мне не хотелось, чтобы и папка был как Хирург. Но от отца несло чем-то кислым — я дал перенести себя на кровать и сразу начал качаться.

— У него шарики за ролики зайдутся, будет чокнутый, тебе обуза, — услышал я испуганный голос отца.

«Нет, так скорее не чокнусь», — подумал я про себя и, укачиваясь, стал уноситься в сон.

А на другое утро папки нет.

Мать надела кургузый халат с лямками сзади на поясе и на шее.

— А где он? — спросонок спросил я.