— Неси ее в нашу комнату!

Леля вскочила из-за стола, стараясь хоть чем-нибудь помочь Настеньке. Они вместе ушли в каргополовскую половину, и, когда приникшая к соску Наташка сладко зачмокала, глотая взахлеб, Леля оцепенела: она долго не сводила глаз с Наташкиного личика. Потом перевела взгляд на лицо Настеньки — бледное, посветлевшее, с запавшими, ставшими еще больше, еще темнее, полными тревожного счастья глазами. Леля села рядом на кровать, обняла Настеньку и горько расплакалась.

— Ты знаешь, врачи говорят, у меня не будет… Говорят, дистрофия какая-то. На почве голода в детстве. — Потом спохватилась, глотая слезы, сказала: — Извини, Настенька, тебе волноваться нельзя. Хорошо, хоть вот они будут иметь настоящее детство. — Одной рукой она вытирала глаза, другой нежно поглаживала одеяльце, в которое была завернута Наташка.

А в это время в соседней комнате неловко замолчали, не зная, удобно ли пить без тех, ради кого они собрались за этим столом.

— Ну, че, Захарка, командуй! — сказал, наконец, Иванка-звеньевой.

— Да, правда! — Захар поднял стакан. — Давайте выпьем.

— Дайте мне сказать, — потребовал Аниканов. — Без тостов неудобно. Откройте двери, чтобы станишница слышала. Настасья! — крикнул он. — И ты, Захар! По моим данным, это двадцать второй ребенок, который родился у нас, у комсомольцев призыва тридцать второго года. Так вот: пусть родится здесь столько же детишек, сколько приехало нас сюда. За будущих людей, которым жить в большом центре Дальнего Востока — в Комсомольске!

— А почему сам отстаешь? — с хитроватой мужицкой усмешкой спросил Брендин.

— Братцы, это не моя вина. Клавдия бастует, — под общий хохот оправдывался Аниканов.

— Ну ладно, давайте выпьем за здоровье Наташки, — вмешался Харламов, — а то этим перепалкам конца-края не будет.

Только выпили, как в наружную дверь кто-то постучал.

— Сиди, Захар, я открою, — сказал Каргополов.

За столом прислушались: кто пришел? О, знакомые голоса: мужественный баритон Прозорова и ломающийся, сдавленный голос Липского. Они долго раздевались и причесывались в коридоре, и все за столом сидели в молчаливом ожидании. Наконец инженеры вошли.

— А что, Захар, не привезли еще Анастасию Дмитриевну? — спросил Прозоров, оглядев разочарованно комнату. В руках он держал небольшой бумажный сверток.

— Привез, привез, Игорь Платонович. Она кормит Наташку, сейчас появится. Да вы садитесь, пожалуйста. Правда, обстановка у нас не совсем… — Захар смущенно усмехнулся, показывая на доски.

Прозоров и Липский с растерянным видом стояли посреди комнаты.

— А вы садитесь, — без обиняков пригласил Федя Брендин. — Чай, в своем отечестве…

Все сдержанно засмеялись. В это время вошла Настенька. Прозоров вспыхнул, но тотчас же взял себя в руки. Раскрасневшись от смущения, Настенька сказала:

— Извините, беспорядок у нас тут…

— Ничего, все хорошо, Анастасия Дмитриевна, — смягчая голос, проговорил Прозоров. — Мы к вам на минутку. Вот, пожалуйста. — Он протянул сверток Настеньке. — От нас с Леонидом Петровичем.

— Господи, зачем это! — Она робко приняла сверток.

— Это как раз то, чего не хватает у вас на столе, — сказал Липский и помог развернуть сверток. Бутылка кагора, коробка дорогих конфет, еще какая-то коробка, бархатная, с серебряной застежкой. Открыла ее Настенька, и вздох удивления вырвался у нее — набор серебряных вилок и ножей… шесть пар! Да, поистине только этого не хватало за скромным столом!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Под Новый год Андрей Аниканов получил письмо от отца. Оно было написано иносказательно, и не сразу сын разобрался в нем. Говорилось в письме о плохой погоде в Новочеркасске, о ломоте в пояснице, о том, что он, отец, теперь уже не строевой конь, а в конце спрашивал совета, не переселиться ли ему в Комсомольск?

Мучительно раздумывал Андрей над отцовским посланием. В конце концов, Андрей пришел к такому решению: если отца арестуют, в Новочеркасске или в Комсомольске — все равно, путь ему, Андрею, будет закрыт. Но только в Новочеркасске — сравнительно недалеко от родной станицы — положение отца более рискованно, чем здесь, на Дальнем Востоке. А тут отец может устроиться ничуть не хуже, чем жил на родине: по берегу Силинской речки недавно была отведена большая территория для желающих строить себе дома.

Аниканов посвятил в свои планы Кланьку и получил полное одобрение.

В субботний вечер молодая чета (они теперь жили в двухкомнатной квартире со всеми удобствами в поселке инженерно-технических работников) отправилась к старикам.

— Надо бы спирта взясти папаше. Поди, он уже в баньке попарился, — сказала Андрею жена, когда они проходили мимо «закрытого ларька». Так назывался магазин, снабжавший только «прикрепленных» к нему ответственных работников, в том числе, разумеется, и Аниканова.

— Взясти? Ну что ж, давай возьмем, — пробурчал Андрей. — Только, Клавдия, когда ты отвыкнешь говорить по-деревенски? Ты же меня компрометируешь.

— Не ругайся, Андрюша. — Кланька с собачьей покорностью заглянула ему в глаза. — Выпиши их мне, эти слова, на листке, чтобы я знала, какие они, деревенские, а я их выучу, как стишок.

Кланька угадала: отец только что вернулся из баньки-курнушки и теперь сидел под образами, красный, потный, и пил крепко настоянный чай, закусывая соленой кетой. Увидя заиндевелую бутылку, довольно крякнул, поставил блюдце на стол.

— И, скажи на милость, до чего же смышленые дети! — Погладил бороду-лопату, посмотрел бутылку на свет. — Христова слеза! А ну, мать, поворачивайся-ка поживей! Дочка, и ты тоже помоги матери!

И вот все сидят за столом, уставленным тарелками с солеными огурцами, кетовой икрой, нарезанным салом. Безбедно жилось Кузнецову — возчику столовой ИТР: на отходах столовой у него постоянно откармливалось три-четыре добрых кабана да две дойные коровы.

Аниканов начал с того, что прочитал вслух отцовское письмо.

— И вот, папаша и мамаша, я так решил…

Он в самых красочных выражениях изложил свой замысел: получить участок в Силинском поселке, срубить хорошие дома, настоящие курени, какие были у них на Дону, обзавестись животиной, развести огороды, даже фруктовые деревья посадить, и можно, ой, как славно зажить!

— А ведь дело говорит! — воскликнул захмелевший Терентий Кузьмич. — Я и сам об этом подумываю. Шибко хорошая голова у тебя, паря!

В тот же вечер произошло знакомство Ставорского с новым заместителем начальника Дальпромстроя Гайдуком.

Еще до его приезда на стройку Ставорский прослышал, что Гордей Нилыч — страстный любитель преферанса, а его жена — заядлая модница. И вот Уланская зачастила в дом, где в самой большой квартире поселилась семья Гайдука. И каждый раз в новом платье, одно другого моднее. Цель была достигнута: жена Гайдука обратила на нее внимание и пригласила к себе. Знакомство перешло в дружбу. Вскоре невзначай выяснилось, что друг Ларочки Ставорский — страстный преферансист, и в субботний вечер они собрались за «пулькой».

Перед тем как разойтись, распили последнюю бутылку коньяка. Гайдук, коротышка с круглым, как тарелка, лицом, был неиссякаем в остроумии. Чувствовалась в нем компанейская душа, способность быстро привязываться к людям.

— Дуже давно я не играл с такими гарными хлопцами. Особливо ты, Харитон Иванович, гарно маракуешь. И рыск маешь.

— Простите, Гордей Нилыч, — скромно спросил Ставорский, — вы, конечно, украинец?

— Ни, кубаньский казак, ажник из Темрюка. А шо?

— Да я как будто видел вас… В гражданскую вы где воевали?

— В Таманьской армии, у Ковтюха. Мабудь, и ты там був?

— Нет, я у Котовского в бригаде командиром эскадрона служил.

— Орденок виттыль? — Гайдук кивнул на орден в пунцовом ободке, с которым Ставорский никогда не расставался.

— Да, за взятие Одессы.

— А послухай, Харитон Иванович, — горячо заговорил Гайдук. — А шо, если бы тебя передвинуть опять на военное дело? Якое? А ось якое: по указанию звыше мы должны создать сильную охрану усих промышленных объектов. Треба сорганизовать сильный отряд военизированный. Отряду тому нужен хороший боевой командир. Чем просиживать тебе штанци у сему отдили снабжения, мабуть, пошел бы ты командиром?