— В партком, в комитет комсомола ходил? — спросил Иван.

— Так вот, слушайте самое главное, — перебил Захар и поведал друзьям обо всем, что случилось с ним после злополучной ночи, когда они с Головахой бежали на краденой лодке.

Дождь пошел на убыль, на западе стало проясняться; гром теперь глухо перекатывался где-то за Амуром, в сопках.

— Да-а, брат, отмочил ты номер!.. — тяжело вздохнув, сказал наконец Каргополов. — Но хорошо, что хоть спохватился вовремя. Чем питаешься-то?

— Деньги у меня есть. Купил хлебную карточку с рук, а вчера у Рудневых — картошки да молока.

— У своих, у новочеркасских, был?

— Был, да разругался с Аникановым. Хочет поставить вопрос на комитете, чтобы написали в станицу. Авторитет себе наживает на чужой беде.

— Ну, вот что. — Каргополов решительно хлопнул себя по острым коленям. — Сейчас разыщем Панкратова или Сидоренко, поговорим, и вернешься с нами на Силинку. Согласен?

Они сошли с крыльца как раз в ту минуту, когда из-за края черной тучи брызнуло солнце. Весь мир преобразился: ярче зазеленела трава, серебряным стеклярусом вспыхнули капельки воды на крышах, заискрились лужицы и ручьи, радостно защебетали скворцы и синицы. Промытый дождем воздух был легок и звучен, полон упоительных запахов.

Под вечер три друга, разделив поровну пожитки Захара, шагали по лесной дороге, направляясь к Силинке. Каргополов журил Захара:

— Вот видишь, сколько ты наделал всяких бед. И с Лелей из-за тебя не пришлось поговорить как следует…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Июль. На Нижнем Амуре в эту пору зной и жара сменяются грозовыми ливнями, ветреная погода — ленивой дремотной тишиной. По утрам в тайге, одетой в искристую росу, тихо и свежо. Пернатые и зверье уже вывели, но еще не воспитали свое потомство, поэтому предпочитают не шуметь, чтобы не навлечь хищника на гнездо или логово, где так же молчаливо таятся детеныши. У четвероногих обитателей тайги закончилась линька, они почти голые, и теперь их изводит гнус; по ночам сохатый, кабарга, косули держатся возле озер и речек, где продувает ветерок. Иногда во тьме слышится могучее фырканье, плеск: то таежный великан-сохатый ныряет в воду, добывая со дна свое лакомство — мучнистый корень водяной лилии. Рябчик и косач в эту пору льнут к самой земле, больше бегают, нежели летают: так удобнее собирать улиток и червей, недозрелые ягоды голубицы, морошки. Одни только дятлы, как всегда, нарушают тишину стуком молоточков по сухостойнику, да пищухи и синицы с раннего утра до заката солнца по-хозяйски хлопочут в ветвях, вполголоса переговариваясь на языке, понятном им одним.

В такую пору тайга могла бы показаться райским местом, если бы не тучи гнуса, день-деньской висящие в ее тенистом сумраке, да липкая духота, накапливающаяся в неподвижном воздухе к средине дня.

Чего только не делали лесорубы: разминали пахучие травы и натирались их соком, обмазывались мылом, грязью, некоторые даже несмываемой древесной смолой, разводили дымокуры из мха, но все это не спасало от гнуса. Пробовали завешивать лицо и шею нижними рубахами или полотенцами вместо накомарников, но в духоту в такой «парандже», как их называли ребята, нечем было дышать.

Жернаков был назначен на раскряжевку хлыстов. В первый же день вечером, возвращаясь с лесосеки, Каргополов участливо спросил Захара:

— Горит кожа?

— Ничего, терпеть можно, — устало отвечал Захар, — бывает похуже. Этот гнус вроде надсмотрщика, — усмехнулся он. — Пока работаешь, ничего, терпимо, как остановился — поедом жрет, собака! Вы-то уж, наверно, привыкли?

— Кой черт! Разве к этой пакости можно привыкнуть? — ругнулся Гурилев.

— А я привык, братцы, — скаля редкие зубы, сказал Каргополов. — Сначала, бывало, как вопьется, так даже подпрыгнешь, а вот сейчас кусает, ну и черт с ним! Только жаль, кровь пьет; на каждого по капле — это же всего могут высосать! Только из этих соображений и отгоняю их.

— Врешь ты все, Иван! — сердито сказал Гурилев. — Был бы я ученым-химиком, я бы придумал такую гадость, чтобы всех на свете гнусов потравить. А правда, неужели нельзя придумать против комара отраву?

— Да ну там, нельзя! — отозвался Каргополов. — Собрать бы всех химиков, послать их лес рубить, вот хотя бы к нам, сюда, так в первую же неделю сотни рецептов появились бы!

— Верно! — засмеялся Захар.

После всех передряг он будто выздоравливал. Как и в первые дни приезда на Амур, Захар с волнением всматривался в жизнь тайги, стараясь понять ее суровые законы, и все больше очаровывался ею. Все казалось ему интересным и волнующим: и могучая колодина, покрытая зеленым мхом, засыпанная наслоившейся за многие годы мертвой хвоей, и бледно-зеленые космы мха, свисающие со старых елей где-нибудь в глухом и тихом, как подземелье, уголке, и неясные шорохи невидимых существ.

Непередаваемое наслаждение испытывал Захар, сидя на берегу Силинки и наблюдая за хрустально-розовыми в закатных лучах струями студеной речушки. Все реже посещали Захара воспоминания о недавнем прошлом, все слабее хватала за душу тоска по кавшколе и по родной станице, и ему начинало казаться, что все самое лучшее в его жизни будет именно здесь, в тайге.

Но недолго продолжалась эта жизнь среди добрых друзей. Как-то раз в барак с истошным криком вбежал Бонешкин:

— Лесозавод! Ребята, лесозавод!

С этими словами он пулей вылетел из барака.

Бонешкин давно был известен своей заполошностью, и, возможно, никто не обратил бы внимания на его крик, если бы он не закричал так отчаянно.

— Робятка, пожар, должно! — первым загорланил Иванка-звеньевой и, вытаращив глаза, кинулся из барака.

— Гори-им!.. — завизжал Гурилев, чтобы насмешить товарищей.

— Да че вы, взбеленились, что ли? — гаркнул бригадир. — Тише вы!

Все сразу смолкли, прислушались. С низовой Силинки через тайгу плыл высокий нескончаемый гудок. Прошла минута, вторая, третья, а он все тянул свою однообразную, заунывную песню-призыв.

— Братцы, так это же лесозавод пустили! — воскликнул Каргополов.

— А я чего вам говорил! — сверкнул глазами Бонешкин.

— Первый гудок лесозавода!

— Ура, товарищи!..

Наутро прискакал нарочный и привез распоряжение: бригада в полном составе переводится на строительство жилья.

Лесорубы закинули за плечи свои котомки и двинулись в Пермское. Шли неторопливо, часто отдыхали, пели песни и около полудня вошли в село. Было жарко, безветренно, поэтому решили сразу идти к Амуру. Разложив свои пожитки на берегу, ринулись в воду. Только бригадиру было недосуг: окунувшись раза два, он оделся и побежал в отдел кадров.

Часа через два Самородов вернулся на берег. Рядом с ним семенил толстенький, интеллигентного вида старичок с румяным лицом и бородкой клинышком цвета чистого серебра — инженер Саблин.

— Ну, здравствуйте, молодые люди! — весело закричал Саблин тонким голоском. — Пришел взглянуть, уж больно хорошая слава о вас идет!

Ребята вразнобой ответили «здравствуйте», сразу как-то подтянулись, окружили Саблина.

— Я-то думал: тут богатыри, каждый — косая сажень в плечах, — проговорил он, пряча под усами умную улыбку. — А тут, оказывается, простые смертные!.. Ну-с, вот что, юноши, — сказал он уже серьезно, — научились вы лес рубить, теперь необходимо научиться строить жилье. Только жилье, я вам скажу, такое, какого даже я, старый инженер, никогда не возводил! Шалаши будем строить! — воскликнул Саблин. — Да-с, шалаши, утепленные шалаши! Только таким способом мы сможем решить жилищную проблему. Сегодня вы расселитесь в палатках, а завтра начнем все, в том числе и мы, инженеры, учиться строить новый вид жилья. Ваша бригада будет работать под моим непосредственным руководством. Товарищ, как вас?.. — обратился он к бригадиру. — Да-да, товарищ Самородов будет заместителем бригадира, то есть моим заместителем. Как только пройдем курс, овладеем этим искусством, лучшим из вас дадим бригады, будете руководить ими. Надеюсь, все ясно, друзья?