Не успел он сесть, как раздались аплодисменты, сначала редкие, а потом все дружнее и дружнее. Для большинства это было неожиданностью — ведь как-никак здесь собрались прогульщики.

— Дайте мне слово, — попросил курчавый, обращаясь к Панкратову.

Харламов говорил сбивчиво, волнуясь. Он рассказал о том, как они, семь землекопов, ушли из бригады, как мытарились, голодали, как начали ловить рыбу. Рассказал обо всем честно, ничего не скрывая.

— И вот, что же получилось? — задал он вопрос. — Не нравилось копать землю, быть все время по колено в воде, но там хоть мы получали карточки, питались в столовой. А теперь тоже каждый день в воде, только не получаем карточек, живем на одной рыбе. Не знаю, как наша «рыбацкая артель», а я сам завтра выхожу на работу, товарищи. Хватит, побаловали, пора за ум браться!

— А вы бы могли возглавить рыболовецкую бригаду из комсомольцев? — спросил человек с черной повязкой на глазу. — Настоящую, по всем правилам, рыболовецкую бригаду, которая снабжала бы наши столовые?

Это был начальник отдела кадров стройки Шаповалов. Он пришел с опозданием и сидел теперь на корточках, прислонившись спиной к бревенчатой стене конюшни.

— А чего ж не смочь? — удивился Харламов. — Выросли в кубанских плавнях, с детства рыбачили.

— Вот и прошу вас: организуйте бригаду и завтра все приходите ко мне в отдел кадров.

— Хорошо, — охотно согласился Харламов.

— Кто еще хочет выступить? — спрашивал между тем Панкратов.

— Разрешите мне, — послышался слабый голос из самого дальнего угла.

— Пожалуйста, проходите сюда, к свету, — пригласил Панкратов. — Как фамилия?

— Слободяник…

В зале зашептались. Харламов наклонился к Захару, сказал возбужденно ему на ухо:

— Это один из двух, что вернулись еле живые…

Слободяник устало подошел к столу. Уже один его вид потряс, заставил всех податься вперед, затаить дыхание. Остроносое продолговатое лицо его походило на маску — бледное, с обострившимися скулами и буграми желваков, с ввалившимися глазами. Он говорил тихо, хотя, видно, напрягал все силы, стараясь говорить как можно громче. То, что он рассказывал, — как их завел в тайгу проводник, как умерли первые двое от ядовитых грибов, как кончились продукты и ребята стали слабеть, как один за другим падали в обморок, — привело всех в оцепенение. Когда он кончил, еще долго стояла гнетущая тишина. Потом загудели голоса, и Панкратову долго пришлось призывать к порядку.

После закрытия конференции Захар разыскал Слободяника.

— Слушай, обрисуй мне вашего проводника, какой он из себя?

— Да такой плюгавенький мужичок, — устало объяснил Слободяник, — сивый весь, глаза черные, меньше тебя ростом, морда остренькая, как у хорька.

— Фамилию не знаешь?

— Мы и не спрашивали. А потом, разве назвал бы он свою фамилию?

— Честное слово, похож на бывшего хозяина этой конюшни — Бормотова! — заключил Захар.

— Если бы я его встретил, убил бы, подлюку! — Слободяник скрипнул зубами.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Зной. Лесной зеленый сумрак. Липкая духота. В воздухе тонкий стенящий звон гнуса. Вверху, в гуще еловых веток запутался раскаленный шар солнца и брызжет, брызжет оттуда горячими искрами.

«Шарк-шарк, шарк-шарк!» — слышится однообразный голос пилы в дремотной тишине леса.

— Фу, черт! Больше не могу, Иван, — говорит Гурилев, бросая рукоятку пилы и с остервенением отмахиваясь от комаров, тучами липнущих к потной коже.

— Ну, давай, Миша. Осталось немного… — Голос Каргополова усталый, хриплый от жары.

И снова «шарк-шарк, шарк-шарк!». Хруст у комля, и могучий треск крушит тишину, оповещая о том, что свален еще один лесной великан.

— Теперь пойдем обедать. — Каргополов вытирает пот с лица, отмахивается от гнуса.

После обеда хорошо бы вздремнуть накоротке в прохладном бараке, но Каргополову даже на это не хватает времени: получены свежие газеты, нужно проглядеть. Вот «Амурский ударник», небольшой листок, напечатанный крупным шрифтом. Каргополов задерживает взгляд на заголовке: «Покончить с дезертирством с трудового фронта». А ниже, мелкими буквами: «С конференции прогульщиков». И вдруг среди дезертиров он видит фамилию: Жернаков. А дальше длинные выдержки из его речи. Не веря своим глазам, Каргополов снова и снова перечитывает заметку. «Не может быть! Наверное, однофамилец».

После обеденного перерыва по пути на делянку он говорит Гурилеву:

— Нет, Михаил, я не могу найти объяснения этому факту! Понимаешь, он же честный парень!

— Его осуждать нечего, — равнодушно заметил Гурилев. — Тут здоровый и то едва сдюжит, а Захар покалеченный. А что будет, когда придет зима? Я тоже вот посмотрю-посмотрю, да и дам драпака.

Каргополов с улыбкой покосился на него.

— Мне нужно зарубки ставить на каком-нибудь дереве — сколько раз ты клянешься, что сбежишь.

— А что? Я говорю-говорю, а потом возьму и сорвусь. Вот посмотришь!..

— Ну и дурак будешь! — возмутился Каргополов. — Предположим, удрал Захар, сбежишь ты, потом я и так далее. Кто же тогда завод будет строить? Да что же, черт возьми, для развлечений нас прислали сюда? — закричал Каргополов, обозлясь. — За каким же дьяволом надо было тогда ехать, если нет в душе твердости? Но вот Жернаков… — вздохнул он. — С Захаром что-то случилось, неспроста он это.

— А может, и в самом деле однофамилец? — предположил Гурилев.

— Слушай, Михаил, завтра выходной, давай сходим в село, а? — просительно заговорил Каргополов. — Может, разыщем Захара и заодно посмотрим, что там делается, искупаемся в Амуре… Как думаешь?

Гурилев хитро подмигнул.

— Ты уж скажи, Иван, честно: хочешь повидаться с Касимовой.

— Конечно. Но главное — Захара надо разыскать.

С утра было жарко, душно в лесу, а часам к десяти стала собираться гроза. Тучи шла с верховьев Силинки, от хребтов, синеющих вдали. Черная, с лохматыми подсвеченными краями, она разрасталась, лезла к вершине неба дымно-сизыми клубами. В ее недрах угрожающе погромыхивало, иногда там змейками вспыхивали злые молнии. А потом все это скрылось за гривастым пологом ливня.

Дождь настиг Каргополова и Гурилева уже возле огородов, окатил, словно из ведра, и хлестал до тех пор, пока они не заскочили на крыльцо первой попавшейся избы. Дверь была на замке, но навес крыльца кое-как защищал их.

— Каргополов! Ваня! — донеслось откуда-то сквозь грохот ливня.

Каргополов в изумлении огляделся. Сквозь сетку дождя он увидел, как от сарая длинными прыжками скачет Захар, накинув на голову шинель. Захар сбросил ее уже на крыльце и кинулся к Каргополову. Лицо у Захара худое, глаза впалые, с лихорадочным блеском.

— Что с тобой? — Каргополов нетерпеливо вглядывался в изменившееся лицо друга и не знал, радоваться ему или огорчаться.

— Читали в газете?

Иван спросил упавшим голосом:

— Значит, это о тебе?

— Да… В общем, братцы, крах у меня! Такую глупость отмочил, что вовек не прощу себе. Узнают в кавшколе… Ох, дурак! Мне и вам страшно было на глаза показываться…

— Да что все-таки случилось? — нетерпеливо спросил Гурилев. — И почему ты появился из этого сарая? Где живешь-то?

— Здесь… — Захар тоскливо кивнул на сарай. — Завтра собирался в отдел кадров, а потом к вам.

— А там, в сарае этом, сухо? — спросил Каргополов. — Может, пойдем туда, неудобно на чужом крыльце.

— Нет, давайте уж тут поговорим. Там такие типы, мне не хочется при них…

В сером сумраке на миг блеснул отсвет молнии, и удар грома потряс воздух, глухим перекатистым гулом распространился по небу.

— Свят-свят-свят, вот лупит! — прижался к двери Гурилев. — Ну попали мы, Иван! Давайте хоть тут присядем, — стал умащиваться он на порожек у двери.

Они уселись, и Захар стал рассказывать о своей работе на конном дворе, о суде, которым грозил ему Ставорский.

— И ты смирился, Захар? — удивился Гурилев. — Слушай, Иван, как ты думаешь, лапоть он, однако, а?