– Значит так, дорогой мой: сегодня ты спишь еще здесь, а завтра на работу – со всем своим скарбом. И сюда не возвращайся. Можешь прям сейчас начинать собирать сумочку.

Утром, с сумкой в руке, на секунду притормозив в дверном проеме, Сергей сказал:

– Хреновый ты мужик, Рустам. Чтоб человека вот так – на улицу… Хреновый.

Я смолчал.

Сволочь, конечно. Но и я хорош… Так мне и надо.

Если до того случая, встречаясь в цеху, мы коротко здоровались, то после – ни за что. Даже если случайно пересекались взглядами.

В детском садике

Детский сад – шоколад – макароны – мармелад. Ни на секунду не смолкающий шум – гам, крики, взвизги. Закрытые окна, духота. Плотные запахи кухни и туалета. На полу, на ковре хаотично разбросанные игрушки.

– Вовка, отдай мне мой кубик. – А почему отдавать тебе кубик, это мой кубик. – Нет мой. – Нет, это мой кубик. А ты бери себе другой кубик, вон их сколько на полу. – А мне нужен этот кубик, это мой кубик с оленями, я вчера с ним игралась! – А сегодня, Ирочка, это уже не вчера, сегодня я его первее тебя взял. – Ну и что, что первее. Все равно это мой кубик. – Нет мой. – Вредный ты, Вовка. Ты жадный и плохой, вот кто ты. – Сама ты плохая, Ирка. – Ты дурак, понял ты кто! – Сама дура!

– Нелли Ивановна, Нелли Ивановна! – бежит Ирочка к воспитательнице. – Нелли Ивановна, а скажите Вовке, чтоб не обзывался. Дурой меня обзывает. – Это какой Володя – Остапчук? – Да. Он дурой меня обзывает, и кубики всегда у меня забирает. – Володя Остапчук, – перекрикивает Нелли Ивановна детский гвалт, – ну-ка подойди ко мне. – Володя, что это ты что Ирочку обижаешь?

– Я ее не обижал, это она сама. – А кто ее дурой называл? Кто забирал у нее кубики? Ну-ка отдай ей ее кубик.

Володя насуплен, голова опущена, в руках кубик, который отдавать не хочется, но – никуда не денешься – придется. Бормочет что-то в нос.

– Как? Громче говори, я в этом гаме плохо тебя слышу. – Это мой кубик, – говорит Володя. – Я его сегодня первее всех взял. – А Ирочка говорит, ты его у нее забрал. Кому мне верить? – Я не забирал. Она все врет. – Так! Хватит! Не знаю, кто из вас первым взял этот кубик, но ты его Ирочке отдай. Так! Я ясно сказала? Все! Все, говорю! Без дискуссий – отдал Ирочке кубик. Или хочешь, чтоб я маме твоей пожаловалась? Ну вот, правильно. И забыл. Бери любой кубик и играй – вон их сколько на полу валяется. Ну все! Все, я сказала… И нечего мне здесь по пустякам слезы лить.

Никифоровна

Ну и пусть, ничего страшного. Ну не одарен я способностью выпить много и оставаться в норме – эка трагедия… Только это я сейчас так рассуждаю, а раньше – о нет, раньше рассуждения вид имели иной, чуть ли не драматический.

Эх молодость, молодость, с ее проблемами, ныне кажущимися такими незначительными…

Половина, ну, может, чуть более половины «взрослой» крепленого вина, а если водки, то грамм 300 – вот та скромная грань, за которой – головокруженье и некоторая потеря сообразительности. Какой-нибудь собутыльник, что на пол головы ниже меня, и комплекцией хлипче мог (может) выпить гораздо больше моего и чувствовать себя вполне. Откровенно проигрышные сравнения порождали комплекс, да, да, самый настоящий, ведь умение пить в нашей стране – такой же показатель мужественности… точнее, крутости… нет, и не крутости, крутость – это иное… короче, такой же важнейший элемент мужского достоинства, как, к примеру, в Бразилии – умение играть в футбол. И когда после очередного винно-водочного перебора меня, что говорится, выворачивало наизнанку, не могла не закрасться в голову мыслишка гаденькая, препротивная: ну и слабак же я. Думалось еще: а может дело в недостаточной тренированности? И, преодолевая организма отторжение, тренировался, тренировался, по мере сил, и даже выше сил, и вливал в себя, вливал… Но нет и нет, не являли тренировки действенного результата. В конце концов, пришло понимание: это от рожденья – оно иль дано, иль не дано. Мне – не дано, и не стоит даже пытаться изменить. Это все равно как если коротышка пожелает стать двухметровым дылдой.

Ну да ладно, когда возлияния происходили в обществе дружков – приятелей… Там, в принципе, никто меня особо не напрягал, не обсуждал в голос мою слабость. Разве что какой-нибудь тип откровенно бескультурный мог ляпнуть: Мишань, а что это ты пьешь как-то странно, неуверенно как-то…

Совсем иное дело, когда выпивка происходила в компании коллег (точнее, коллежанок, как это точнее звучит на украинском). Стол ломится от водки и хавки, за столом один слабо-пьющий мужчина – я, и одиннадцать сельских женщин, здоровущих в плане выпить и зорко следящих, чтоб не отставал от них тот самый, единственный. И не скосить, не отмахнуться, не отовраться.

Я работал в городской прачечной – обслуживал оборудование: машины стиральные, гладильные, сушильные, центрифуги. Работа – как бы точнее – специфическая: то целыми днями палец о палец не ударишь, потому как все крутится и греется – сидишь в щитовой и, не обращая внимания на грохот центрифуг, читаешь книги да прессу, – то как свалится… И тут четко выраженная закономерность: если забарахлила одна машина, то обязательно за ней – и вторая. А то и третья. И тогда – завал, катастрофа… Грязные тряпки все прибывают и прибывают, на не полном оборудовании их не успевают выстирать или отгладить, и вот уже у входа тряпья целый Монблан, а вот уже и Эльбрус двуглавый. А клиенты все вносят и вносят. Впрочем, подобные ситуации были не так уж часты. Чаще – книги да газеты с журналами. А еще возможность подрабатывать на стороне. В рабочее же время. В двух местах по пол ставки. В сумме две ставки. Не так уж и мало.

Не высший, конечно, класс, но вполне сносно. Единственное что напрягало, так это дни рождения коллежанок.

День рождения кого-то из них – это обязательно тот самый выше упомянутый стол: непомерное количество водки, еды, и ни малейшей возможности не явиться: неявкой выразишь неуважение к коллективу. А неуважение к коллективу – это… о, это страшно настолько, что даже не подобрать нужных слов. И ты вынужден явиться, а явившись, не можешь увильнуть от чрезмерного возлияния, потому как увильнуть – тоже неуважение. И тоже дюже страшное.

Особенно усердствовала в деле давления на меня заведующая прачечной, Никифоровна. Как застолье, так она ко мне словно лист банный: не увиливай, не пропускай, не сачкуй… Ну и остальные бабы, прачки да гладильщицы, ей в тон: давай да давай…

Габаритами пятидесятилетняя Никифоровна – этакая загребная олимпийской восьмерки – академички: более метра восьмидесяти ввысь, плечистая, сухопарая, громогласная. Насчет выпить – соответственно: в течение парочки часов застолья ей выдуть литр (если не больше) крепчайшей самогонки – запросто. И без особых последствий: голос, жесты, мимика по-прежнему тверды, речь тоже тверда, разве что чуток громче обычного. И все тот же строжайший надо мной контроль – чтоб не пропускал!

– Миш, ну ты, в самом деле… Ты опять сачканул… За любовь был тост, а ты его пропустил. Это нехорошо, за любовь пропускать нельзя… – На мое возражение – мол, ничего подобного – водит пальцем поперек. – Ты мне, Миша, не заливай, я все вижу. Не надо мне врать. Я – начальство, а начальству врать – запрещено. Ну как это не врешь… Еще как врешь. Пропускаешь самые важные тосты, а говоришь, что не пропускаешь. Здоровый, понимаешь, парень, а никакого уважения к коллективу. Тосты пропускаешь – один за другим.

Чуток стеклянным взглядом пройдясь по лицам присутствующих, уловив их согласные кивки и довольные улыбочки, продолжит:

– Миш, вот ты скажи мне: ты мужик? А если мужик, то и пей, как мужик, а не как птенчик. И не боись ты за здоровье свое: продукт чистейший, сделан на совесть, его самолично выгнала наша Наденька, заслуженная работница. От такого продукта ничего плохого тебе не станется – это я тебе гарантирую.

Ага, еще как станется. Знаю же, знаю: мир в какой-то момент вдруг сдвинется с места, завертится бешеной каруселью перед взором внутренним, перед взором внешним, и никаким волевым усилием не удержать его, не остановить. Но объяснять Никифоровне что-либо, просить, чтоб не нависала – пустое. Ведь обращался, и неоднократно. Просил, объяснял, что не могу я помногу, что мне скверно потом. Когда трезвая – вроде все понимает, лыбится во всю свою золотозубую ширь, обещает не нависать, но как только поддаст – какой там… Забывает.