Началось все с того, что по пути на восток, к Трое, на острове Тенедос, куда мы высадились, чтоб принести жертвы богам, Филоктета укусила змея – долгая, слизкая, извивающаяся – омерзительная гадина. Упав, вскричал от страшной боли Филоктет, стал кататься по земле. Картину эту жуткую я узрел одним из первых и тут же послал быстроногого воина за войсковым целителем. Явившись, целитель указал воинам, чтоб придержали дергавшегося в конвульсиях мужа, после чего точным движением сделал надрез на месте укуса и припал к нему губами. Яд, однако, успел всосаться в кровь, и вскоре покрасневшую ногу жутко разнесло – этакий сине-розовый бурдюк, наполненный вином.

Время не приносило облегчения. Иногда от жуткой боли впадал Филоктет в беспамятство, но, выходя из него, кричал во всю мощь легких. Утром, днем, вечером, ночью вопил он, не смолкая. Воины пробовали залеплять уши – кто-то воском, кто-то мягкой смолой елей, однако ничего не помогало, крики страдальца не давали им заснуть. А еще от раны исходил жуткий запах, он в свою очередь действовал на окружающих самым раздражающим образом. И в какой-то момент стало очевидным, что плыть дальше с Филоктетом невозможно. Вожди, конечно же, знали, что следует предпринять, однако, никто из них не решался взять на себя ответственность. И тогда в очередной период беспамятства дал я команду отнести несчастного вглубь берега, положить под раскидистую крону дуба. Рядом с Филоктетом распорядился я оставить значительный запас еды и питья и, конечно же, его оружие – обоюдоострый меч, лук, стрелы – как волшебные Геракловы, так и обычные. Имя меч и лук, любой муж сумеет найти себе пропитание, тем более такой искусный стрелок, как Филоктет.

После чего, подняв якоря, мы отошли от берега.

Не знаю, откуда несчастному Филоктету стало известно о моей инициативе – скорей всего, кто-то из тайных недоброжелателей в последний момент перед отплытием положил рядом с ним глиняную пластину с текстом, – но лютую ненависть Филоктета к себе я ощущал даже в далекой Трое.

И вот через девять с половиной лет жесточайшей войны жрецы объявляют царям: без Филоктета и его волшебных стрел не выиграть войну грекам. Цари ко мне: Одиссей, ты самый мудрый, лучше кого бы то ни было владеешь словом; поплыви на Тенедос, найди Филоктета и уговори его помочь воинству. Все мои попытки втолковать царям, что Филоктет ненавидит меня более, чем кого-либо, результата не возымели. Нет, нет, многоуважаемый сын Лаэрта, только ты, на тебя одного надежда.

Делать нечего, с другом своим, бесстрашным Диомедом, и сыном Ахилла Неоптолемом я отбыл на остров.

Конечно же, правы были цари: кто как не я, Одиссей, способен найти выход там, где он даже не проглядывается. Несмотря на яростное сопротивление многострадального Филоктета, сумел я доставить его к берегу Трои, и там волшебной своей стрелой он убил Приамова сына Париса, коварного похитителя… нет, все же будет правильнее, соблазнителя Елены, жены Менелая. Смерть Париса (вкупе со смертью его могучего брата Гектора) надломила дух троянцев, приблизила победный конец войны.

Паламед. В соответствии с приговором суда был он забит до смерти камнями. И тут не обошлось без злых языков, обвинивших в его смерти меня. Якобы это я, таящий зло за его поступок на Итаке,[4] подбросил ему в шатер мешок с золотом и пояснительным текстом, из коего явствовало, что золото – награда царя Трои за предательство.

А ведь, не столь важно – подброшено было золото мною или послано Приамом, важно другое: Паламед в самом деле вел в греческом стане враждебную деятельность: на всеобщих собраниях и в тихих беседах у костра подговаривал воинов к восстанию, чтоб с оружием в руках они потребовали от царей прекращения войны и возвращения в Грецию. А значит, заслуживал смерти.

Такой вид имели мои рассуждения в последний год войны, однако позднее, по пути домой, приобрели они вид совершенно иной.

Аякс, сын Теламона. Хоть в мою пользу закончился спор наш, но вспоминаю я о нем с болью в душе.

В какой-то момент кровопролитного сражения с троянцами за тело Ахилла мне и моим воинам удалось оттеснить врага, и силач Аякс, взвалив на плечо этот немалый вес – крупного тела, облаченного в тяжелые доспехи, – зашагал к нашим кораблям. Со своими воинами я прикрывал его. Это был самый тяжелый бой за всё десятилетие войны. Один за другим падали замертво сражавшиеся рядом со мной воины, но живые смыкали строй, и врагу так и не удалось приблизиться к Аяксу, он донес труп до кораблей.

Семнадцать дней оплакивали мы Ахилла, на день восемнадцатый труп героя был сожжен, пепел высыпан в золотую урну, в коей уже покоился прах его друзей – Патрокла и Антилоха, урна зарыта в землю, а поверх насыпан высокий курган. Прошло еще какое-то время, и смогли мы озвучить волновавший нас вопрос – кому достанутся великолепные доспехи героя, выкованные самим богом-кузнецом Гефестом. Обратились с вопросом этим мы к матери Ахилла, богине Фетиде, и та устами оракулов ответила: тому, кто более других отличился в бою за его тело. По сути, не называя моего имени, она вручала доспехи мне, Одиссею, ведь мною возглавляемый отряд сумел отбить у троянцев тело ее сына, он же, мой отряд, прикрывал Аякса, несущего тело к нашему лагерю.

Ни малейшего сомнения не было у меня в том, что я, и только я являюсь единственным претендентом на доспехи Ахилла, и потому был крайне удивлен, услышав возражение Аякса: «Нет же, Одиссей, доспехи Ахилла должны стать моими, ведь вынес тело из боя я, Аякс, сын Теламона».

Спорить с этим мужем, упрямым и невоздержанным, доказывать ему что-то, пусть хоть самое очевидное – пустая трата времени, слов и внутренних сил. Но с другой стороны – не отдавать же ему то, что должно принадлежать мне и только мне. Подумав, решил я действовать не в лоб, а в обход.

Царь царей греческих Агагемнон, он же верховный судья, выслушав претензии мои и Аяксовы, подумав, провозгласил: «И ты, Одиссей, и ты, Аякс Теламонид – вы оба имеете основания претендовать на Ахилловы доспехи. Пусть же решение – чьими им быть – вынесут люди посторонние, незаинтересованные. Таковыми могут быть пленные троянцы». Решение мудрое и справедливое – не возразишь. Но с другой стороны, разве мог я полагаться на троянцев – мало ли что у них на уме. В сумерках прокрался я к шатру пленников и, выманив наружу их главного, прошептал: «Станут доспехи моими – помогу тебе сбежать, а в придачу щедро вознагражу, если же нет – будешь умерщвлён, причем, самым жестоким способом». Троянец оказался мужем понятливым, склонив голову, тихо вымолвил: «Можешь быть спокоен, Одиссей, доспехи будут твоими».

Так оно и получилось. На вопрос Агагемнона, кому, на их взгляд, должны принадлежать доспехи Ахилла, представитель пленных троянцев ответил: «Одиссею, сыну Лаэрта. Он как никто другой заслужил их».

Ну и хорошо. Так уж устроена наша жизнь: далеко не всегда справедливость сама является к людям, иной раз следует подтолкнуть ее, придать нужное направление.

И что же на это Аякс? Злость, сильнейшая злость на меня, на Агагемнона и Менелая, на пленных троянцев, и даже на богов спалила его разум: поздней ночью он ворвался на скотный двор и перерезал всю находящуюся там живность – коров, баранов, свиней. После чего бросился на свой же меч.

Долго думал я о бесславной смерти сына Теламона, и вдруг два чувства, доселе мне неведомых, заполнили сознание мое – чувства вины и жалости. Мелькнула мысль: а ведь это я, я виновен в его сумасшествии и последующим самоубийстве.

А за этой мыслью – следующая: подло, низко поступил я, подбросив в шатер Паламеда мешок с золотом и глиняную табличку с лживым текстом.

Еще вспомнился Протесилай, молодой, жаждущий подвигов воин. Как и все мы, он верил в пророчество жрецов: первый ступивший на Троянскую землю, погибнет. Воины толпились у бортов кораблей, но никто не решался спрыгнуть. Между тем, приближающиеся троянцы уже поджигали факелы, намереваясь закидать ими наши корабли. И тогда на землю спрыгнул я, и тут же, вслед за мной Протесилай. Однако еще в прыжке я успел кинуть под ноги щит, он же, едва коснувшись земли, был пронзен троянским копьем.