Батюшка расстелил лист с похоронной молитвой и горстью земли на маленьком столе, и мы вместе молились о моей маме. Какое у него было доброе лицо! Мои слезы капали на свечку, тихо горевшую у самых глаз, и внутреннее напряжение смягчалось, таяло, уходило, и я радовалась надежде, что мама это чувствует, что ей легче, что огонек моей свечи ее согревает...

Через три дня с утра я почувствовала: что-то случилось или сейчас случится в моей жизни, мне надо куда-то срочно идти. Я старалась не обращать на непонятную тревогу внимание, но все валилось из рук, я места себе не находила, металась по комнате, все вспоминала почему-то лицо старенького священника, когда он молился. Его худенькая фигурка с опущенными плечами так и стояла передо мной, я думала о его глазах — отчего они такие печальные. Наверное, он видел столько человеческого горя, что его душа переполнилась чужими слезами...

Наконец я не выдержала, взяла костыли и поплелась на трамвайную остановку.

Как долго тащился трамвай по обледенелым улицам мимо грязных сугробов...

Я вошла в церковь и увидела сразу направо от входа гроб. Там лежал кто-то с накрытым лицом, одетый не в обычный костюм, а в ризу. На груди спокойно сложены желтоватые старческие руки.

— Кто это? — спросила я.

— Это наш отец Евгений... Ты его знаешь, он тебя причащал, помнишь? Долго тебе чего-то говорил...

— Он же был здоров! Неужели это он? Так неожиданно...

— Он... Он... Отчитывал одержимого бесами. Сердце не выдержало. Он плохо себя чувствовал, но поехал, мать того одержимого мальчика очень просила, плакала. А отец Евгений себя не жалел, он людей жалел...

Я подошла ко гробу и поцеловала сложенные руки. И попросила отца Евгения, чтобы он помог душе моей мамы... Там... Я почувствовала, как связывает нас всех любовь. Если умершие могут воспринять нашу живую любовь, тогда понятно, почему «для Бога нет мертвых».

Должна добавить, что, хотя это и покажется кому-то невероятным, совсем скоро и неожиданно я бросила костыли, мне не нужна стала даже палка, потому что сам собой прошел мой туберкулез тазобедренного сустава... И операция стала не нужна.

Но вернусь в больницу к той женщине, которая дала мне читать Евангелие и посоветовала креститься в православной церкви-

Была эта женщина крошечная, с сильным искривлением позвоночника , с парализованными ногами. Она ходила на костылях, в сущности — на руках, потому что на ноги не могла опираться, они висели, как тряпочные. Вес тела приходился на руки и плечи, отчего руки стали длинными и сильными, а плечи поднялись выше — до уровня подбородка.

Ее звали Анечкой. Я не могла называть ее Анной или Аней, только Анечкой, потому что на лице у нее всегда сияла кроткая детская улыбка, - не бессмысленно детская, а — радостная, светлая.

Поводов для радости у Анечки в жизни не было. Она заболела туберкулезом позвоночника, как и я, в годы войны, когда ей было три года. Но у нее не было возможности попасть в больницу и туберкулез сгрыз ей позвоночник очень быстро. Теперь она страдала от болей и мышечных судорог. Под мышками у нее часто образовывались фурункулы и нарывы, и она ходила на своих тяжелых костылях с большими муками, каждое прикосновение костылей вызывало ожог боли. Анины родители умерли от туберкулеза, когда ей было 14 лет, а ее сестре — 6.

Девочки остались в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке. Соседи, которым захотелось забрать себе эту комнату, предложили Анечке перебраться в дом инвалидов, а сестру отдать в детский дом. Но Анечка твердо решила воспитать ее сама. Она брала в артели инвалидов работу — вышивала распашенки для новорожденных и получала маленькую пенсию. И вырастила сестру, дала ей возможность учиться в техникуме, выдала замуж....

Навещали Анечку в больнице пожилые женщины в темных платках, очень тихие. Они скользили вдоль стен так осторожно, словно хотели сойти за призраки или тени. Другие больные их называли с презрением «церковницы». Они приносили Анечке варенье и фрукты, шептались, пригнувшись к ее подушке, провожали в туалет. Я знала, что они там вместе молились, когда Анечку слишком мучили боли и фурункулы.

Анечка рассказала мне о другой России, которой я не знала: о России монастырей, старцев, святых источников и богомольцев, кочующих по стране в надежде обрести исцеление или истину. Параллельно с нашей привычной жизнью, добыванием квартир, еды, книг, работы, хождением в гости, поездками на юг или в Прибалтику, дрязгами и примирениями, изменами, болезнями, шла жизнь совсем другая, со своими драмами и радостями, иными ценностями... Я была ошеломлена. Мне трудно было представить путешественницей Анюту — на костылях, с мешочком на горбатой спине, такую слабую, что ей страшен был любой сквозняк, любая выбоина в асфальте...

Однажды, уже после больницы, я шла с Анечкой по улице. Прохожие поглядывали на нее, смотрели люди из окон автобусов. Из одного магазина вышла рослая, раскормленная пара. Дама была крупная, нарядная, от нее издали пахло дорогими духами. Все перед нею расступались. Поравнявшись с нами, дама кивнула своему спутнику на Аню и громко и непринужденно спросила:

— Ну, скажи, зачем такие живут на свете? Только настроение людям портят! Я бы их всех...

Анечка опустила голову и даже шаг не замедлила. Все так же, как прежде, равномерно бросала вперед костыли, опираясь на ватные скрюченные ноги, как на русалочий хвост, волокла ноги по тротуару и снова — бросок. Тук... тук... Она прошептала мне:

— Не отвечай! Не обращай внимания. Я уже привыкла. Все люди разные...

С Анечкой происходили чудеса. Однажды она заблудилась в чужом городе в метель и гололедицу, поняла, что сейчас упадет и замерзнет. Были сумерки, полное безлюдье. Она начала громко звать святителя Николая, покровителя паломников и путешественников. Она молилась и плакала, и вдруг кто-то взял ее за плечо и повел сквозь метель. Привел к какому-то крыльцу, сказал:

— Постучись, тебе откроют.

Она посмотрела на своего благодетеля. Это был старичок, светлый и строгий, лицо его показалось ей знакомым. Он улыбнулся и исчез в метели.

Она постучалась в указанную дверь. Ей открыли. Оказалось, там жила уборщица местной церкви. В красном углу над столом висела большая икона святителя Николая Мирликийского, убранная вышитыми полотенцами и бумажными розами. Анечка посмотрела на икону и сказала:

— Это он! Тот старичок, который меня к вам привел…

18

Мое крещение и все, что было потом, сопровождалось такими переворотами в моей душе и в судьбе, что рационально объяснить я ничего не могу. Приблизительно это можно выразить так: словно я вернулась на родину, и мне рады, спешат показать свою радость, любовь, одарить, обласкать, утешить... И это — при том, что у меня не было духовного руководителя. Никто ничего мне не объяснял, не мог объяснить...

Те христиане, которых я знала, не могли ответить на элементарный богословский вопрос. У одних вера была просто любовью к Богу, данною им как способность дышать, видеть... Другие верили мрачно, истово. Их религиозность была языческо-ветхозаветной окраски. Страх перед жизнью, как цепью неизбежных грехов, несчастий-наказаний за каждый неверный шаг, грешную мысль, несанкционированный вздох... Ужас перед смертью-наказанием. Чувство незащищенности от злых сил. Страх перед перед неотвратимым мучением, которое будет длиться вечно. Боязнь грядущего Страшного суда...

Мне близка была вера-любовь, вера-радость, вера-доверие, вера, в которой есть благоговейный трепет, а не ужас перепуганного раба. Она пришла в тяжелое и смутное время моей жизни: словно вдруг распахнулось окно и, как подарок, хлынули тепло, синева, все голоса и краски мира в мою внутреннюю темноту и тесноту. Я словно встретила взгляд, полный любви, ко мне протянулась дружеская рука...

Но я хотела получить ответы на множество вопросов. Я ведь была тем страдающим безвинно ребенком, одиноким в мире страха, крови, войны ребенком, о котором можно было вопросить: каков смысл этой боли, одиночества, надвигающейся инвалидности — безысходного горя до конца дней?..