Поднимаясь в вагон, я почему-то ожидал суровые лица пассажиров, тихие вполголоса разговоры, недоверчивые взгляды на меня, строгость проводника и непременный наряд милиции. Но сонная проводница дверь открыла лишь после настойчивого стука. Вагон спал, ни одного бодрствующего, хотя время было еще не позднее.

– Куда едешь? – не глядя в билет, спросила проводница. – Постель возьмешь?

Утром, как водится, проснулся, лишь забрезжил рассвет. Опять ни одного бодрствующего. Вышел покурить в тамбур. Седоголовый мужчина пожилых лет, лишь бросив на меня взгляд, продолжал затягиваться сигаретой. Докурив, он вдруг обратился ко мне:

– Говорят, Алханова сняли. Рамзан теперь исполняет его обязанности. Не слышали?

– Нет, я уже несколько дней в дороге. Новостей не слушал.

Он оставался стоять у окна, будто ждал кого-то. Но взялся за дверную ручку и, собираясь уходить, спросил:

– Далеко едете?

– В Грозный.

Он качнул головой.

– По делам?

– Да, в командировку.

И тут я нашелся, чтобы закончить разговор с пользой для себя. Едва понизив голос, не заговорщицки, но и не громко:

– А как, не опасно теперь там?

– Теперь нет.

Небо над Чечней уже несколько дней оставалось за низкой стланью пропитанных обильной влагой туч. Дождь то нудно, как сварливая теща, моросил мелкой, едва заметной крапью, то, отзываясь на порыв ветра, начинал стучать крупными каплями по крышам домов, листьям деревьев и кустарников. Возможно, там, за унылой пеленой, скрывался хрестоматийно величественный кавказский пейзаж, только ничего этого не довелось увидеть. Все словно русская равнина. Для полноты схожести не хватает только белоствольных березовых перелесков. И только в окрестностях Гудермеса взгляд вдруг улавливает мелькнувшую красную полоску. Это свис на высокой шпагообразной мачте российский триколор. Первый блокпост: пригорбившиеся палатки, провисшие камуфляжные сетки, врытые в землю боевые машины, солдаты с автоматами. Блокпосты теперь без малого на каждом километре, то в непосредственной близости друг к другу, то, видно, из тактических соображений удаленные по ту или другую сторону от железной дороги. И везде, будто кобель утром пробежал, задирая возле каждого столба ногу, чтобы пометить свою территорию, – мачты с триколором – напоминанием: территория неделимой России.

Никто из пассажиров поезда на все это не смотрит. Тот седоголовый мужчина, с которым познакомился в тамбуре, заметив мое внимание к картинам за окном, спрашивает:

– Интересно?

Сидящие рядом женщины повернули в мою сторону головы, очертили неостанавливающимися взглядами пространство за окном и снова вернулись к своей негромкой беседе. Для них – привычно. Даже когда за мостом через Аргун, остановив поезд, в вагон поднимается наряд в камуфляжах, в полную выкладку, с автоматами, запасными рожками, никто и головы не повернул в сторону тех, которые привычно, с ленцой словно бы, озираясь, соблюдая дистанцию, прошли в направлении хвоста состава. Картина впечатляющая. В кино или телеотчетах борзописцев такое не увидишь, Там все больше страсти-мордасти – пощекотать болевые точки слабонервных.

До Грозного уже рукой подать. Большинство в вагоне зашевелились. Достают сумки из рундуков, тихо переговариваются, посматривая в окно. Оправляют одежду. Чечня – это другой мир, это не Россия. Еще до рассуждения о нравах, подметишь внешние отличия. Особенно в одежде. За все время я не видел здесь на женщинах брюк, широко декольтированных блузок или миниюбок. Неяркие, длинные, свободного покроя юбки, платья. У поголовного большинства. Была в вагоне девчонка, в джинсах с заниженным поясом, по-над которым обнажился аппетитный животик. Мы с ней несколько раз курили в тамбуре. Чеченки не курят. Скорее всего эта, как и я, была залетной пташкой. В размышлении по сей счет я и стоял у окна, не заметив, что поезд вступил уже в пригород. И тут – словно гром средь ясного неба. За окном появляется многоэтажка, кажется, девяти. Точнее, остов бывшего жилого дома. Разрушенные, обгорелые крыша, стены, черные пустые глазницы окон, тысячи щербатин от снарядов и пуль. Первая, как молния, промелькнувшая в голове мысль: неужели нельзя было снести ее, чтобы въезд в город не был так жестоко страшен? Какой прыткий, – отвечу сам себе позже. Тут же за обрушившейся на мое сознание многоэтажкой последовали еще, и еще, и еще. Как восставшие призраки убитых, но не похороненных людей. Снести… Чужую беду руками разведу. Поднять бы газеты с победными реляциями историков: сколько лет сносили сталинградские руины?

Дальнейшее вспоминается как страшный сон. Перрон, люди, большинство из которых милиционеры, с собакой, с автоматами. А потом – город. Бывший город. Я шел по его улицам. Руины, руины, руины. В некоторых живут люди, То там, то здесь под придавленной плитой – комната с уцелевшим оконным проемом, затянутым чем-то сквозящим. Там слышится жизнь. Шокированный, особенно удивлялся я – если это можно назвать так просто удивлением – стенам, испещренным следами от пуль, снарядов. Это сколько же надо было их выпустить. Когда в реформенные времена большинство наших промышленных предприятий увяли, оборонка-то, должно, еще и расцвела. Плохо помню, долго ли я ходил по отметинам бывшего города. Помню, остановил милиционер: ты что, пьян? Помню, сел в автобус на Нальчик, удивленный взгляд водителя. Бесконечно долго выезжали на автомобильную трассу. Вдоль руин. Такой длинный пригород – частный сектор. И тоже развалины. И эти следы от пуль и снарядов. Здесь, в пригороде, тоже боевиков выбивали? Их что, миллион было? И удручающее чувство: когда-нибудь кончится эта панорама?

Очнулся, кто-то тряс меня за плечо:

– Мушшына, проснись.

Сидящие в соседних креслах женщины отводили сочувственные взгляды. А тот, что тряс за плечо, протягивал бутылку вина.

– Випей – успокойся. Первий раз приежжал?

Читатель может так и подумать: Грозного-то там и нет.

Немножко есть. Построены и строятся новые многоэтажки. Немало и добротно возводится в частном секторе. (А потому рынки строительных материалов на каждом шагу.) Иногда встретится какой-нибудь благоустроенный уголок. Как-то даже проехал мимо ухоженной площади с большущим памятником Ахмаду Кадырову. На некоторых, то ли отстроенных, то ли уцелевших домах – портреты троицы: А.Кадыров – бывший, уничтоженный президент, А.Алханов – нынешний, пока еще живой и Рамзан – сын А.Кадырова. У Рамзана на груди звезда Героя. То ли сами пририсовали, то ли наш спец, не припомню когда, вручил.

Выбирался я из ада на перекладных. Грозный – Нальчик, Нальчик – Пятигорск, Пятигорск – Минводы и т.д. Всю дорогу спал. Словно вечность целую пахали на мне. Впервые в жизни в моем сознании неверующего во сне сложилась молитва.

Появившись на свет безбожником,

Не признавшим ни Судию небесного, ни в черта не верившим,

Долгую жизнь выстоял я стоиком несогбенным.

Но, потерявши вдруг в отчаянии веру в праведность,