Все повествование – и это может отметить сам читатель – вылилось в легкий жанр, не таящий ни глубокомыслия, ни дьявольского подвоха, пока книжица не стала иссякать своими последними страницами. Вот тут-то, как черт из табакерки, выскочил солдат – не мой однополчанин, а воин, герой, защитник или захватчик. А потом – как-то само собой – краткие штрихи: Вьетнам, Афган, Чечня. Они определили последний авторский ракурс.
Как Вьетнам, так и Афган – одинаково бесславное прошлое самых крупных держав планеты. Чечня. Вот она сегодняшняя героика – сегодняшняя боль.
Когда началась эта война, довелось мне ехать в поезде с молоденькой женщиной-чеченкой. Мы неторопливо, не перебивая, выслушивая друг друга, разговаривали о начавших свое движение, как несущий смерть камнепад, событиях. Я удивился тогда мудрости еще не вступившей даже в зрелый возраст представительницы названного так слабого пола. Она, чувствовалось, не была сторонницей генерала Дудаева, но и не поддерживала реакцию пресловутого центра: «Зря они так делают. Совсем не знают чеченский народ. Наши мужчины не боятся пуль и танков. Не боятся смерти. И женщины не боятся. Даже имам Шамиль,уйдя с годами от войны, не учил нас покорности. Ельцин и его генералы никогда не победят чеченца. Убить могут. Терек потечет вверх по ущелью, если горцы покорятся. Ельцин когда-нибудь захочет остановить войну…»
Тогда я собрался съездить на Северный Кавказ. Уже начитавшись о тех событиях, с набитой оскоминой от телесюжетов, большинство из которых испечены по рецепту того еврея из анекдота: «Сколько будет два плюс два? – А вам сколько надо?». Но поездка сорвалась по непредвиденным семейным обстоятельствам, к тому же и аргументы противников затеи звучали довольно убедительно: слишком опасно. Довелось тогда побывать лишь на подступах к местам «боевой нашей славы».
Поезд Свердловск – Симферополь, словно ответственный за все проблемы людей, прибегнувших к его услугам, пунктуально мчал от станции к станции. Но в сложившейся из двух соседних купе компании, в которой как попутчик был и я, казалось, эти проблемы сиюминутные. Взрачный, ладно скроенный старший лейтенант с десантским знаком на груди, в сопровождении такого же солдата-крепыша, молодая женщина с подвижным, как ртутный шарик, малышом, цыган Колька со своей совсем юной невестой Анжелой, другие парни, девчонки из Кабарды, Осетии, Абхазии видели только одну проблему – как всем вместе разместиться за столиком, который ломился от снеди. Еще больше было здесь продукта, не менее актуального, чем еда, чтоб не утомительной показалась дорога, почему проводник вагона, проходя мимо, старался не смотреть на обилие, чтобы не смущать замечанием сложившееся братство. Компания, что называется, гудела. Нельзя было притушить такую жизнерадостную атмосферу никаким серьезным разговором. В центре внимания всегда оказывался то карапуз, который без устали угощаясь тем, что предлагали ему, вдруг начинал звать маму в дальний конец вагона, чтобы там высказать о своем наболевшем, то солдат, малоречивый и стеснительный, почему и досаждали ему девчата, заалевшему в лице от чрезмерного внимания. И даже когда старший лейтенант по какому-то поводу стал изъясняться на предмет бренности армейского бытия, особенно там, куда он возвращался после командировки, молодежь не отреагировала должным образом. Цыган Колька тронул струны своей старой гитары, и, как тысячи искорок ухнут из потревоженного костра, приглушила разговор стозвукая мелодия. Возлюбленная его, Анжела, в течение дня несколько раз менявшая свой наряд, покорная даже взгляду своего нареченного, как тень присутствовавшая при нем, тихо запела. Компания в такт песне стала прихлопывать, притопывать, а цыганка, подобрав край шифоновой юбки, вышла в проход, явив на суд наш и пассажиров соседних купе определенно лучшее, что было исполнено в эти часы веселья. Колька не отводил взгляда от окна, словно там черпая вдохновение, и лишь рывком локтя принуждал гриф гитары привносить плач в мелодию.
– А ты говоришь – чеченская война, – отложив гитару, присел рядом со старшим лейтенантом Колька. – Я цыган. Мой отец, дед и все, кто раньше, были свободными, как ветер. Времена поменялись – отец осел. Теперь нефтяником в Нижневартовске. А я свободен. Вот невесту возил к нему, чтобы благословил нас. Он уже как русский стал. А я цыган. Никто не отберет у меня мое звание и не повернет в другую веру. Чеченцев я знаю. Есть у меня друзья. Мы братья характерами.
– Извини, Никола, – прервал его старший лейтенант. – Наверно, я не к месту о войне. Просто я солдат. Возвращаюсь туда, откуда такого же вот паренька, как ты, отвез матери с отцом. Погиб. Мы вот с его другом, – он кивнул на сидевшего, опустив голову, солдата, – прощение просили у матери. А она просила передать генералам нашим проклятие.
Та, имевшая романтический абрис, поездка, как я оправдывался уже перед читателем, не завершилась конечным успехом. Хотя назвать малополезным то, что было получено в результате кажущегося увеселительным круиза, – опрометчиво. Вторая попытка была предпринята мной лишь через несколько лет. В главном кабинете страны уже новый хозяин. Специалист по «сортирам». Новые перемещения в верхах и регионах. Только вот неспроста в народе говаривают: шиш на шиш менять – только время терять. Наверно, это наш феномен, российский: кого ни изыщи, ни всели в близрасположенные к главному кабинеты – все как овцой Долли произведенные. То ли прививка какая-то им вводится, чтоб в рот патрону смотрели не моргнув, и речи свои начинали со слов: «как было сказано Вами». Стошнит, ей-ей, стошнит, слушая, как рукоплещут и льстят тому, кто и соломинки еще не поднял с пола: «Все путем!» или «Вы наш Владимир-Ясное солнышко!» Сергей Есенин по счет таких клонированных выразился: «Не голова у тебя, а седалище. В твоих жилах моча, а не кровь. Положить бы тебя во влагалище и начать переделывать вновь».
Войну уже тогда объявили законченной, и войска вывели. Только повстанцам нет до этого дела. Они перенесли свои «сортиры» в школы, в поезда, в самолеты. И даже в столицу. После страшной трагедии в Беслане, как это мне показалось, лицом потемнел наш главный спец по «сортирам». Впервые мне стало жалко его. Пока не услышал все тот же твердый, установленный голос отчитывающегося по поводу принимаемых исчерпывющих мер. Не коленопреклонная просьба к пострадавшим простить его, а всего-то – будто кружку молока дочь его на скатерть пролила. Немного полегчало бедняжке после одиннадцатого сентября: не мне, мол, одному отдуваться. Так что телеграмма-соболезнование Бушу – как бальзам на свою душу была.
А я снова в дороге все по тому же маршруту. Теперь, слышал, безопасно. Все тот же поезд Свердловск – Симферополь. Только в пути – две остановки у родственников. Тут вновь увещевания: куда ж ты на верную погибель? Одни ведут только что вернувшегося из самого пекла сына. До полуночи слушал его рассказ, как каждый день смотрел он смерти в глаза. Другие зловещими шутками решили припугнуть: мол, вовремя едешь; как раз сезон работ наступил, там бесплатные батраки нужны. Генерала, друга семьи, воевавшего там, готовы пригласить, чтоб рассказал, удоволил мое любопытство. Только вот генералов я и по телевизору много раз слушал.
И вот уже последний этап на подступах к Чечне – Невинномысск. Ожидание поезда Москва – Грозный. Первое впечатление от поездки. Дежурный по вокзалу объявляет о прибытии поезда и недолгой стоянке. Шум приближающегося состава, который внезапно на полной скорости, словно машинист или уснул, или забыл об остановке, врывается в пределы привокзального перрона и так же внезапно на отрезке не больше пятидесяти метров без скрежета тормозов, без оханья вагонных букс плавно останавливается. Это фантастика – нет, это, как стук сердца влюбленного, воспринятый за шаги любимой, – мое воображение, мои ассоциации: непременно там, в кабине тепловоза,сидит чеченец; он одинаково, что на коне по горной тропинке, что тут по рельсам. Но это пока поэзия, проза – впереди.