«Я вошел в штаб, поздоровался с дежурным по части и по ступенькам – к себе на второй этаж. Посередине второго марша остановился: что за новость, нет караула. Поднялся еще на несколько ступенек. Гляжу, прямо под знаменем лежит солдат. Калачиком так свернулся, ноги согнул в коленях. Ладошки под щекой. Шапка, упавшая с головы, лежит рядом. Карабин прислонен к стене. Подошел к нему, заглянул в лицо – жив. Шевелит губами, пожевал смачно во сне. Я его за плечо – никакой реакции. Тряхнул посильней. А он только ладошки поглубже под щеку вложил, головой, поудобнее устраиваясь, пошевелил и продолжает ночевать. Ты его хоть в знамя заверни и вынеси вместе. Я карабин взял и к себе в кабинет. Сижу, прислушиваюсь. И тут топот сапог по ступенькам – смена идет. Дверь приоткрыл, наблюдаю.

– Ты что?! – остолбенел сержант. – Встать!

Никакой реакции. Гляжу, дал ему носком сапога под зад. Тот вскочил, хлопает глазами, а потом вытянул руки по швам, вроде бы извиняясь.

– Виноват, товарищ сержант.

– Я тебе дам, виноват. А если бы кто-нибудь из офицеров пораньше приехал? Хана нам тогда.

Но гляжу, долго не разбирались. Подменявший встал, а те ушли, и никто про карабин не вспомнил. Пока я размышлял, что с ним делать, слышу топот – бежит, спохватился. Как вкопанный остановился напротив своего сменщика, озирается по сторонам. Догадался пойти по коридору, увидел, дверь ко мне приоткрыта, заглядывает. А ружье-то его у косяка стоит. Можно, говорит, взять? Взял, не дожидаясь моего разрешения, и за плечо. Как будто место его специальное здесь. И бегом вниз. Ну, умельцы!»

Они с нашим начштаба утром посмеялись, решили пригласить Зайнуллина, который все еще был в наряде. Тот явился, доложил по форме: мол, по вашему приказанию прибыл.

– Вот ведь что, товарищ рядовой, – начал разговор начштаба. – Знамя-то ночью украли. Не видел случаем?

Незадачливый караульный моргает, не знает, что сказать.

– Я говорю, знамя ночью украли. Красную тряпку вместо него повесили. Ты не видел, кто это сделал?

Молчит. Виски понемногу начали алеть.

– Всех нас теперь отправят куда подальше. Что скажешь?

Ни слова. Щеки покраснели. Молча смотрит перед собой. Но поднял на капитана глаза, неуверенно спрашивает:

– А купить нельзя?

– Что купить? Знамя? Да где ж ты его купишь? Знамя-то министр обороны вручил полку. Много лет назад. Его нигде не купишь.

– А у нас райцентре, культмаге продавалса.

– У вас там в культмаге пионерское знамя, наверное, продавалось. А здесь не пионерлагерь, чтобы спать в карауле. Так что, сменишься, давай начинай вещи собирать. В дисбат нас с тобой отправят.

Начштаба помолчал, но скоро уже, раздобрев, продолжил:

– Ну ладно. Ты правду скажи: заснул ведь ночью.

Зайнуллин мотает головой.

– Не-е, товарищ капитан.

Но тут штабной офицер вступает в разговор.

– А карабин твой как у меня в кабинете оказался? Ты что, на хранение его туда поставил?

Тут Зайнуллин опустил глаза, стоит молча.

– Ну так что, рядовой? Как нам быть? В дисбат тебя отправить или на гауптвахту? Выбирай сам.

Никуда его не отправили. Эка невидаль – уснул. Знамя целехонько. Даже стрельбы не было. А вот при подведении итогов соцсоревнования-то, видно, нас тогда приспустили на строчку. Хоть ненадолго. А может, и нет. Четвертая АЭ – так в разговоре именуется авиационная эскадрилья – лучшая среди шести эскадрилий в полку.

Я СОЛДАТ, МАМА!

Время проходит быстро. По молодости не замечая, не задумываешься об этом, не веришь в его быстротечность. Вот и прошли три месяца. Ты уже освоился в новом качестве, послал домой свою первую фотографию с подписью: я солдат, мама! Иной уже на первом снимке весь в значках, которые ему одолжил кто-нибудь, но иной уже, и вправду, отмечен командованием полка – стал отличником УБПП. Ко Дню Советской Армии из штаба уже отправлены благодарственные письма на родину. Контора пишет! Дома у меня переполошились, получив из рук почтальона конверт без марки с армейским штампом, незнакомым почерком. Уж не похоронка ли? Оказалось – благодарность моих командиров за воспитание сына – отличника учебной, боевой и политической подготовки. Что ж, хоть и не понимаю, за что отметили командиры меня, но я отработаю этот аванс; пройдет полгода, девятого августа на наш профессиональный праздник – День авиации – со спокойной совестью приму знак «Отличник ВВС». А пока приближается весна. Вот и снег скоро сойдет. Наступило первое апреля. Только проснулись – шутки, розыгрыши. Первым попался на удочку старшина; его отправили в штаб полка, дескать, подполковник Климов срочно вызывает: кого-то из наших изловили в самоволке, так что разомнись – будет тебе накачка спозаранку. А там подполковник растолковал ему:

– Сегодня первое апреля. Мог бы и сам допереть, что розыгрыш. Больно ты мне здесь нужен с утра с твоими самовольщиками. Иди, занимайся делом.

Остановив его в дверях, добавил:

– Всем старшинам передай: после завтрака – построение. Умер министр обороны.

Старшина, конечно же, понимающе хихикнул, подумав: вот ведь, у подполковника и шутки не то что наши. А тот приструнил его:

– Чего хихикаешь, как будто в заднице пощекотали?

Старшина вернулся в казарму, от самого входа заголосил, чтоб по всем эскадрильям слышно было:

– После завтрака – общее построение на плацу. Умер министр обороны Малиновский.

Слышны смех, комментарии, но кто-то возмущается:

– Совсем сдурел старшинка. Нашел чем шутить.

Но на построении, действительно, объявили о смерти Малиновского. Дважды Героя, депутата Верховного Совета, кандидата в члены Политбюро.

Новым министром обороны стал Гречко. Молодец мужик! Первое что сделал – прибавил масла в солдатском рационе: была норма десять граммов в день, а теперь – двадцать; другое – и того радостнее: срок солдатской службы теперь не три года, а два. Здорово! Новая метла метет по-новому. Так что, хоть и смерть министра – человеческое горе, а для нас вот чем обернулась.

Вечером мы, молодежь, скучковались, обсуждаем радостную весть насчет масла да сокращения срока службы. Кто-то уже подсчитал, сколько месяцев осталось до дембеля; кто-то прикинул, сколько килограммов масла съест за это время.

Шарафутдинов склонил слегка голову, не слышит, трет подбородок в задумчивости. Вдруг очнулся.

– А если и Гречка умрет, нам только год сделают служба. И масла сорок граммов дадут.