В этом же письме Гоголь указал и на причины сожжения: «Появленье второготома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу.<…> Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже всепоколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости;бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, непоказавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого».
В несомненной связи с сожжением второго тома и созданием «Завещания»находится и попытка Гоголя в конце июня — начале июля 1845 года оставитьлитературное поприще и уйти в монастырь. Об этом рассказывает в своих«Записках» Марфа Степановна Сабинина — дочь веймарского православногосвященника Степана Карповича Сабинина: «Он (Гоголь. — В.В.) приехал в Веймар, чтобы поговорить с моим отцом о своем желаниипоступить в монастырь. Видя его болезненное состояние, следствием которого былоипохондрическое настроение духа, отец отговаривал его и убедил не приниматьокончательного решения»[3]. О состоянии душиГоголя в данный момент свидетельствует и следующий эпизод из рассказаСабининой: «Моей матери он подарил хромолитографию — вид Брюлевской террасы[4] она наклеила этот вид в свой альбом ипопросила Гоголя подписаться под ним. Он долго ходил по комнате, наконец сел кстолу и написал: «Совсем забыл свою фамилию: кажется, был когда-то Гоголем».Эта фраза заставляет вспомнить осуждение писателем своих сочинений в библиотекеотца Иоанна Базарова — Гоголь как бы видит себя уже монахом.
В Веймаре Гоголь был вместе с графом Толстым, чьи устремления также былинаправлены к монашеству. Отзвук поездки в Веймар можно найти в письме Гоголя«Нужно проездиться но России», вошедшем в «Выбранные места…» и адресованномграфу Толстому: «Нет выше званья, как монашеское, и да сподобит нас Бог надетькогда-нибудь простую ризу чернеца, так желанную душе моей, о которой уже ипомышленье мне в радость. Но без зова Божьего этого не сделать. Чтобыприобресть право удалиться от мира, нужно уметь распроститься с миром.<…> Нет, для вас так же, как и для меня, заперты двери желаннойобители. Монастырь ваш — Россия!»
По словам В. А. Жуковского, настоящим призванием Гоголя было монашество. «Яуверен, — писал Жуковский П. А. Плетневу в марте 1852 года из Бадена, получивизвестие о смерти Гоголя, — что если бы он не начал свои «Мертвые Души»,которых окончание лежало на его совести и все ему не давалось, то он давно быбыл монахом и был бы успокоен совершенно, вступив в ту атмосферу, в которойдуша его дышала бы легко и свободно»[5].
Гоголь — одна из самых аскетических фигур нашей литературы. Последнее егодесятилетие проходит под знаком все усиливающейся тяги к земному претворениюхристианского идеала. Не давая важнейших обетов монашества — целомудрия инестяжания, — он воплощал их в своем образе жизни. «Нищенство есть блаженство,которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и ктоуже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какиесокровища здешнего мира».
Однако подлинный трагизм ситуации заключался в том, что монашеский склад былтолько одной и, вероятно, не главной стороной гоголевской натуры.Художническое начало побеждало в нем; кризис Гоголя — следствие глубочайшеговнутреннего конфликта между духовными устремлениями и писательским даром.
Еще по меньшей мере дважды Гоголь пытался если не уйти в монахи, то хотя быприблизиться к монастырю — в конце жизни он собирался на Афон и несколько разездил в Оптину Пустынь. Одним из ключевых моментов его духовного развития сталопаломничество в Иерусалим в 1848 году.
О своем намерении совершить путешествие в Святую Землю Гоголь публичнообъявил в предисловии к «Выбранным местам…», прося при этом прощения у своихсоотечественников, испрашивая молитвы у всех в России — «начиная от святителей»и кончая теми, «которые не веруют вовсе в молитву», — и в свою очередь обещаямолиться о всех у Гроба Господня.
В 1847 году в Иерусалиме в связи с большим числом паломников из России былаоснована Русская Духовная миссия. Начальником ее был назначен архимандритПорфирий (Успенский), впоследствии епископ Чигиринский, крупнейший знатоккультуры христианского Востока; в составе миссии находились также иеромонахФеофан (Говоров), будущий епископ Тамбовский, Владимирский и Суздальский,знаменитый Затворник Вышинский (прославленный в лике святых Поместным СоборомРусской Православной Церкви в 1988 году), и только что окончивший Петербургскуюсеминарию молодой священник отец Петр Соловьев. Последний оставил воспоминанияо встрече с Гоголем в январе 1848 года на пароходе «Истамбул», следовавшем кберегам Сирии — в Бейрут, откуда миссия должна была отправиться в Иерусалим.Архимандрит Порфирий отрекомендовал Гоголю отца Петра как художника. Гогольпоказал тому маленький образ Святителя Николая и спросил его мнения о работе.«По всему видно было, что он высоко ценил в художественном отношении свою иконуи дорожил ею как святынею», — вспоминал отец Петр[6].
Из Бейрута Гоголь и его спутник, отставной генерал М. И. Крутов, всопровождении нежинского однокашника Гоголя, русского генерального консула вСирии и Палестине К. М. Базили отправились в Иерусалим. Примерно в серединефевраля 1848 года в записной книжке Гоголя появляется запись: «Николай Гоголь —в Св. Граде».
Пребывание Гоголя в Святой Земле — довольно неясный эпизод его духовнойбиографии. Он осуществляет все то, что полагается паломнику: проходит поместам земной жизни Спасителя, говеет и приобщается Св. Тайн у Гроба Господня,молится за всю Россию — подобно своему далекому предшественнику, древнерусскомупоклоннику игумену Даниилу, который в XII веке молился здесь за себя и ещебольше за Русскую Землю.
Гоголевское описание Литургии у Гроба Господня исполнено высокоговоодушевления и теплого чувства: «Я стоял в нем (алтаре. — В. В) один: передо мною только священник, совершавший Литургию. Диакон,призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами Гроба. Его голосуже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, былеще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших «Господи,помилуй» и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходившее изкакой-нибудь другой области. Все это было так чудно! Я не помню, молился ли я.Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном длямоленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел. Такмне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатыемоленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, какочутился перед Чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня,недостойного…» (из письма В. А. Жуковскому в апреле 1848 года).
Однако в целом паломничество, видимо, не дало тех плодов, на которые Гогольнадеялся, — некоего духовного просветления. «Мое путешествие в Палестину точнобыло совершено мною затем, — писал он тому же Жуковскому в феврале 1850 года, —чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как великачерствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Яудостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от СвятыхТайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, — и при всем том я не стал лучшим,тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное».
Позднее Гоголь не раз говорил и писал о новой поездке в Иерусалим. ОднаждыН.Н. Сорен, рожденная Смирнова, дочь Александры Осиповны, тогда еще маленькаядевочка, спросила его: «А меня возьмете в Иерусалим?» Гоголь ответил задумчиво:«Я не скоро поеду; мне нужно прежде кончить дело».
В Иерусалиме Гоголю побывать больше не удалось — как не удалось ему исъездить на Афон, куда он также стремился. Летом 1850 года И. С. Аксаковизвещал родных, что получил письмо от А. О. Смирновой, которая пишет, что«Гоголь, вероятно, поселится на Афонской горе и там будет кончать «МертвыеДуши». А в сентябре А. О. Смирнова сама писала Гоголю об его поездке на Афонкак о деле, уже для него решенном. Намерения Гоголя подтверждаются исвидетельством одного из его друзей — известного паломника и духовного писателяСвятогорца (в мире Семен Авдиевич Веснин, в монашестве — Серафим, в схиме —Сергий). Узнав о кончине Гоголя, он писал из Афонской Козмодамиановской пустынив апреле 1852 года: «Смерть Гоголя — торжество моего духа. Покойный многопотерпел и похворал, — надобно и пора ему на отдых в райских обителях. Жальтолько, что он не побывал у нас. Я очень любил его; в Одессе мы с ним видалисьнесколько раз, и наше расставание было условное — видеться здесь. Судьбы Божиинепостижимы!»[7]