Я знал, что рукопись никогда не будет опубликована. Разве заинтересует столичные издательства судьба какого-то сумасбродного русского мужика, простого пахаря и сеятеля на земле своей. Ведь никакой не киллер он, не проходимец с большой дороги, не мошенник, окрутивший вокруг пальца правоохранительные органы и счётную палату, вывозя составами за моря и горы народное достояние. Так, трава в густоте разнотравий с обобщённым названием – россияне.

Я знал, что рукопись не будет опубликована, но всё же, перекрестившись, отправил в одно столичное издательство.

К моему нескрываемому удивлению и радости, рукопись в Москве получила высокую оценку.

Смущала приписка редактора, в которой говорилось, что издательство некоммерческое и ограничено в реализации своей продукции, поэтому для воплощения книги «Русский мир» в жизнь, требуется от администрации области, где проживает и плодотворно работает автор, гарантийное письмо, что часть тиража будет приобретена для библиотек. Мол, книга того стоит.

И мне предстояло прогнуться.

Записался на приём к распорядителю всех распоряжений с такой цветной фамилией – Краснов.

Фамилия как фамилия, и человек как человек.

Я знал, что Краснов в обращении прост, как все теперешние, сидящие на выборных должностях. Может, время изменило чиновника, и он стал более покладист, а может… Чёрт его знает! Пойду, попробую, постучусь. Ведь сказал Господь наш Иисус Христос: стучись, и вам откроют!

В бюро пропусков, перелистав несколько раз паспорт и осмотрев меня с головы до ног, выписали бумагу и предупредили: не заходить больше ни в какие кабинеты, кроме того самого, куда иду.

Перешагнул огромное игольное ушко металлоискателя и под суровым взглядом офицера милиции шагнул в чиновничий улей.

В секретариате спросили, по какому поводу ходатайствую.

А что я скажу? Издание общественно значимой книги, вроде не совсем личный повод, но и не совсем общественный…

Сказал, что думал.

Секретарша, поправив на высокой груди золотого литья крестик точно так, как это делают с экрана телевизора служители культа, с недоумением посмотрела на меня и молча записала в журнал мои более чем скромные данные.

Весь её пышный вид говорил, что – «ходють» тут всякие, а потом канцелярские принадлежности пропадают!

…Вошёл без стука! Крепкогрудая секретарша, махнув рукой на дверь, почему-то раздражённо сказала: «Проходи! Чего в дверях топчешься?».

Действительно, а чего я в дверях топчусь?

Открыл тяжёлую дубовую дверь в просторный налитый светом кабинет, и сразу ощутил своё пребывание в нём не совсем уместным.

Но похлопывание по плечу и протянутая для пожатия рука восстановила моё душевное равновесие.

– А-а, проходи, проходи! Помню, помню, как ты наяривал на балалайке! И как премию имени Мордасовой тебе вручал, помню. Есть ещё молодцы в русских селеньях! Есть! Ну, садись, говори, за чем пришёл?

Такой простецкий приём воодушевил. Хороший мужик Краснов! Забывчивый только. Балалайку или любой другой музыкальный инструмент я отродясь в руках не держал. А премию он мне действительно вручал. Только премия была литературная и не имени Мордасовой, а Баратынского Е.А. Достойная премия, которой я, разумеется, очень горжусь.

Но я не стал его переубеждать и протянул свою просьбу, отпечатанную на машинке, – дать гарантийное письмо в издательство.

Краснов намётанным глазом окинул письмо и сразу же вернул мне:

– Даже и читать не буду! Какая такая книга? Всё пишут, пишут! А мы вот для двухтомника нашего краеведа по двадцать тыщ с каждого депутата собираем. Откуда деньги взять? «Русский мир»… Националистическая литература какая-то. Экстремизм! Ты лучше забрось это дело! А то всякие разборки пойдут, неприятности… Ты у меня ничего не спрашивал! Договорились? Ну, иди! Иди!

От неожиданного решения я остолбенел. Мне бы сказать о национальных программах нашего президента, о выделенных для этого огромных деньгах, и что моя книга как раз и способствует выполнению задач по воспитанию молодого поколения на примерах добра и гуманизма, на примерах лучшего, что есть в противоречивом характере нашего народа.

Но ничего такого я не сказал. И только в дверях горько посетовал, мол, как же так? Сам Господь говорил: стучись, и тебе откроют…

– Ошибался Господь! Может, сказал не подумав. Иди, иди с миром! Писатель!

Последнее было сказано с такой издёвкой, что мне захотелось вернуться, ухватить лысую голову народного избранника за широкие, как у гоблина, уши и прополоскать его лицо, утопив в сверкающую лаком столешницу.

Но ничего такого я не сделал.

Сидеть по статье политического террора – кому охота? Перевелись у нас Савинковы… А Блюмкины, похоже, теперь у власти…

И вот томительной осенней ночью коротаю время до вожделенного рассвета всё на том же просторном диване, перетирая в голове недавний разговор с Красновым. Надежда напечататься в Москве отдельной книгой рухнула безвозвратно.

Спонсорской благотворительностью хорошо пользуются только пухленькие пишущие (чуть не написал – писающие…) мальчики, да не успевшие вовремя дефлорироваться особы определённого вида. А я для любого богача-доброхота всё равно, как дама в климаксе, бесполезен.

Охраняемый мною объект в глубокой отключке и тесных объятиях ночи. В целях пожарной безопасности свет горит только под входным козырьком, скупо освещая пустое пространство метрах в двух-трёх от застеклённой двери, поэтому за этими метрами кончается моё представление о мире.

Диван широкий, переваливаюсь с бока на бок в мучительных схватках выработанной на дежурствах профессиональной бессонницы. Заглушаю горечь неудавшегося визита бесконечным повтором про себя издевательской песенкой моего послевоенного детства: «Хорошо тому живётся, у кого одна нога: – и штанина не порвётся, и не надо сапога».

Вдруг где-то в глубине подсознания, на уровне древнего инстинкта почудилась неясная угроза. В ночи все чувства гипертрофированы. Затих. Прислушался. Точно! Приглушенный зудящий звук абразивного круга по металлу. Режут «болгаркой» оконную решётку! Так-так, с какой же стороны? Звук высокий, тонкий, наверное, портативное устройство. Теперь для любого дела свой инструмент найдётся. Конверсия!

Нажимать тревожную кнопку пока не решаюсь. Сначала надо узнать происхождение зуммера.

Звук идёт с короткими перерывами, но на одной ноте, и это меня настораживает. Не камертон же там проверяют?!

Прислушался снова. Затаил дыхание. Звук исходил откуда-то сверху, из-под потолка. Включаю освещение. Поднимаю голову в сторону слухового зуда…

Мать-перемать! Увязшая в сладкой ядовитой смолке на потолке залетевшая невесть откуда огромная чёрная муха на скрученной в спираль липучке.

Вот это номер! Достаточно мне нажать тревожную кнопку, и в считанные минуты группа захвата с автоматами наизготовку прибыла бы ликвидировать нарушителя.

Всем было бы очень весело, кроме меня.

За это простым выговором не отделаешься. Остался бы ходячим анекдотом в анналах охраны.

Тьфу ты, сволочь! Сорвал шваброй липучку и выбросил в мусорную корзину.

Мухи в зиму – не к добру!

Ложиться на диван не было никакого смысла. Рассвет начал понемногу перелицовывать накидку из чёрного бархата бледно-голубой подкладкой наружу. Раннее утро. Скоро придёт техническая служба для уборки помещения

Снял с охраны наружную дверь. Вышел на свежий воздух.

А там, на широкой, из края в край прямой улице, по всей линии прострела, ни одного человека, стреляй хоть из пушки, всё равно попадёшь в «молоко». Фонари погасли, и полотно асфальта, отражая льдистый утренний свет, стало похоже на застывший фарватер реки в крутых каменных берегах темнеющих на фоне неба зданий.

Листва с деревьев ещё не облетела, и под слабым предрассветным дыханием утра сухо шелестит – так шелестят старые выброшенные газеты.

Смотреть в ранние часы на пустынную улицу – только вскармливать тоску и неприкаянность, словно находишься на чужой мёртвой планете.