Компьютеров тогда не было, и его часто приглашали ведущие инженеры на почасовую работу в местный НИИ химического машиностроения, где он за месячную зарплату лаборанта в течение двух-трёх дней обсчитывал сложнейшие проекты.

Привыкнув к лёгким заработкам и свободному времяпровождению, Рудольф пускался в длительные загулы, из которых его вытаскивали, пока были живы, родители.

Ну, а после закрутилось то, что закрутилось.

И вот он стоит, среднерусский полуеврей-полунемец, сучит в нетерпении ногами, глотает вязкую тягучую слюну, сторожа неожиданного доброхота с такой теперь недоступной для его кармана бутылкой водки.

На шум из двери рекламного отдела высунулся штатный фотограф Юра Краснянский, бывший партийный инструктор, а теперь зашибающий «бабло» на поприще раскрутки неходовых товаров.

Увидев Рудика, Юра снова нырнул в кабинет и через секунду появился с широкоформатной аппаратурой и сменными объективами.

– Ну, типаж! Вот это натура! Мужик, гляди сюда! – Юра покрутил, покрутил объектив, отложил его в сторону, поставил на свою японскую штучку другой и снова навёл объектив на Рудольфа, который, позируя, шутовски выпятил татуированную грудь.

Кстати, как рассказывал мне Шосин, Рудику наколку сделали по пьяному куражу лоботрясы-студенты, те, которых он вытаскивал из списков на отчисление. Как говорится, не пей вина, не будет слёз!

– Мужик, стой, не крутись! Вот тебе рупь на пиво!

Рудольф ловко подхватил брошенную монету и тут же спрятал в карман безрукавки.

Краснянский подошёл к бродяжке, снял с его головы шапку, потрогал звёздочку на ней и выпростал из свалявшейся войлоком опушки. Звёздочка теперь была чётко отпечатана на грязно-сером комковатом искусственном мехе и казалась, с брызгами пятилучья, упавшей капелькой крови в жухлую примятую траву.

– Вот так самый раз!

Потом Юра что-то быстро сказал Рудику и нанёс ему молниеносный удар в печень. Тот мгновенно изменился в лице, и, согнувшись, схватился за живот. Краснянский, подняв камеру, отшатнулся в сторону и застрекотал автоматическим спуском, меняя кадры.

– Ну, всё, всё, мужик! На тебе ещё рубль, и мы квиты! Завтра смотри рекламу со своей физиономией под названием «Действие регулакса – налицо!» или нет, лучше – «Чеченский синдром русского десантника»

На другой день действительно крутили рекламный ролик об эффективности слабительного средства «Регулакс», которое так живописно демонстрировал Рудольф Ройтман, кандидат математических наук, а теперь, «в миру» просто – «Миклуха», даже без буквы «о» на конце.

Потом в губернской газете с интимным названием «Наедине» на весь разворот под громкой «шапкой» «Чеченский синдром» корчился в наркотической ломке русский десантник, ветеран локальных войн, с лицом Рудольфа Ройтмана.

…Миклуха всё приседал и приседал, и было видно, что ему никак не удаётся ухватить раскрытым ртом воздух.

Рубль, звеня, покружился на мозаике пола и опрокинулся проигрышной стороной – «решкой».

Так он и остался лежать на бетоне, пока я выяснял отношения с известным на всю область фотохудожником. Если бы не подоспевший Шосин, драки было бы не избежать.

Рудольф Ройтман, а теперь по жизни «Миклуха», наконец-то выпрямился, и, увидев в пухлой руке Шосина вожделенную бутылку, задрожал всем телом, завибрировал, встряхивая руками, словно освобождал себя от налипшей подвальной мерзости. Закрутил головой, убеждаясь, что всё это не сон, даже улыбнулся Краснянскому. В глазах появилась что-то похожее на радость всепрощения и душевного восторга.

– На, Миклуха, глотай! Глотай, пока я добрый! – Шосин сам откупорил бутылку местной дешёвой, но не менее забористой водки, и протянул Рудику.

Тот, ещё не веря в привалившее счастье, ухватил двумя руками бутылку, потом, словно ожёгшись, быстро поставил её у ног Шосина и вопросительно посмотрел на благодетеля.

– Бери, бери! Покажи дяде фокус, Копперфилд говённый! Научи нас, дураков, как с водкой управляться!

Рудик, вспомнив счастливые времена, улыбнулся во весь щербатый рот, горделиво обвёл нас, неразумных, глазами, подхватил бутылку, закинул голову и, закрыв глаза, всунул по самые плечики узкое горлышко бутылки в пожелтевшие щербины. Сухой кадык его скользнул под подбородок и замер там.

Теперь Рудик был похож на щипаного длинноногого петушка у поилки с водой.

Мы с интересом смотрели, как быстро стала опорожняться бутылка, хотя Рудик не сделал ни одного глотательного движения. Даже Юра Краснянский, забыв про объективы и профессиональную привычку фотографировать всё подряд, с изумлением остановился возле нас.

Через минуту Рудик отставил бутылку, показывая, что она пуста, и медленно пошёл на выход.

Мы вышли посмотреть, как он будет добираться до своего лежбища в строительном мусоре.

Рудик шёл, откидываясь на спину, так медленно, что, казалось, он вот-вот остановится и опрокинется навзничь.

Вскоре так и случилось. Рудик вскинул руки вверх, словно радостно приветствовал кого-то, невидимого нам, ноги его обутые в чёрные жёсткие резиновые сапоги оторвались от земли, и он, захрапев, упал, ударившись затылком о каменный бордюр.

Он так и остался лежать, совсем недвижимый, один сапог при падении соскочил с ноги, и жёлтые растопыренные пальцы стопы торчали костяшками рассыпанных бухгалтерских счёт.

Я вопросительно глянул на Шосина. Тот махнул рукой и скрылся в своей каптёрке.

Мне что-то не понравилось в позе лежащего Рудика, и я подошёл, чтобы перетащить его на ближний газон.

Здесь, на тротуаре, он явно мешал прохожим. Те опасливо посматривали и обходили стороной раскинувшегося в пьяном расслаблении бродяжку, который весело ощерялся, уставясь белёсыми глазами в жаркое безоблачное небо.

У меня на голове зашевелились волосы.

Кожа на лице Рудика стянулась возле щетинистых скул и отливала багрово-лиловым цветом, словно там, под кожей, разлились школьные чернила.

Я побежал к телефону вызывать скорую.

Приехавший врач мельком взглянув на Рудика, велел звонить в милицию. Было ясно, что медикам здесь делать нечего.

Вскоре появившийся сержант милиции велел мне написать на бумаге, всё, что я знал о случившемся.

А что я мог знать? Увидел лежащего человека, вот и позвонил. Не писать же мне в милицейских бумагах, что мы с завхозом телекомпании, шутя, отправили на тот свет бывшего кандидата наук Рудольфа Ройтмана, человека, который ушёл из жизни с именем «Миклуха».

У меня ещё долго вертелось в голове словосочетание «бывший кандидат наук», хотя бывших кандидатов и докторов наук, как и бывших алкоголиков, не бывает.

А Шосин после этого случая, предусмотрительно взяв отпуск без содержания, сам ушёл в запой.

Как потом окажется, его рубль тоже ляжет решкой, но об этом первым узнаю я.

11

Лето прошло гораздо быстрее, чем я ожидал.

Август сменился сентябрём с долгими светлыми и звонкими вечерами, но с поздними глухими рассветами, зябкими и стылыми, как бывает стылой и неприветливой вода в осенних лужах.

Ночное время растягивалось от дежурства к дежурству, заполняя мою сущность ожившими картинами прошлого, томительно-сладостного в своей невозвратности.

Понемногу, щепотками выдёргивал я забытые слова, урывками, бессонными ночами складывал в предложения, мучился, глотая подступившие слёзы потерь, тихо улыбался глупостям молодых лет, прощал прошлые обиды – писал, писал, писал.

Писал прозу.

Как-то незаметно сложилась книга «Русский мир» – мир моего неуютного детства, где слово «отец» встречалось так редко, что это слово всегда вызывало нескрываемую зависть моих сверстников.

Центральным, сквозным героем книги, и был как раз мой отец, в котором я видел обобщённый образ героя своего времени, великого и трагичного по той раскладке, которая выпала России.

С рукописью надо было что-то делать. Она тяготила меня. Отравляла существование. Напоминала о бесполезности писательского слова в нынешнем суетном рыночном мире.