Али остановился, как гончая перед глубокой рекой, но вдруг решился, и своим тонким пальцем выразительно нарисовал в воздухе петлю и потянул за невидимую веревку.

Я спросил, не знает ли он другого способа: мне показалось, что этот самозванный судья действует что-то чересчур решительно.

Он напряженно думает, но, как видно, ничего другого ему в голову не приходит.

— Без насилия тут не обойтись, — говорит он. — Те, у кого все есть, сильны, но тех, у кого ничего нет, куда больше, а против муравьев и тигр не устоит. Но муравьи слепы, а человек боится смерти, даже если он верующий, все равно он не знает, что его ждет. Земля дана нам, как прекрасный сад, и надо было бы только собирать плоды земные, так что правда на нашей стороне. Но многие маленькие люди предстанут перед Аллахом прежде, чем на земле победит их дело.

И вдруг он переменил тему, видно, она показалась ему слишком опасной, и с особенным интересом, словно пастор у прихожанина, спросил меня, не думаю ли я сам вступить в брак, на что я торжественно отвечаю, что я ничем не лучше его товарища, который сначала женился, а потом пустился в плавание.

— Так что вашу девушку с метками я искал исключительно для вас и ваших товарищей, — твердо заявляю я, как подсудимый, настаивающий перед присяжными на своей невиновности. Я вовремя удерживаюсь, чтобы не дать торжественную клятву.

— Мы так и поняли, — говорит Али успокоительно, и ни следа улыбки на его лице не видно. Потом он спрашивает, есть ли у меня дети.

— Шестеро, — говорю я. Теперь, когда они убедились в чистоте моих намерений, можно упомянуть и о моих отпрысках.

Али передает эту новость своим дружкам, и по их лицам я вижу, что мой престиж у них возрос.

— И все дочери? — спрашивает он осторожно.

Такт не позволяет ему спросить о сыновьях, чтобы не сделать мне больно, если Аллах лишил меня наследников.

Но когда я им сообщаю, что у меня трое сыновей, они все хватают стаканы и залпом допивают воду, словно за здоровье моих детей.

— Жена, три сына и три дочери, — задумчиво говорит Али. — Да, вы не только знатный человек в этой стране, сэр, вы еще и счастливый человек, а это куда лучше, потому что знатного преследует мысль о виселице, а счастливому человеку ничто не угрожает. — И, взглянув на третий стакан спиртного, который ставит передо мной Кортенаар, он вдруг спрашивает:

— Зачем вы пьете эту огненную воду?

Я чувствую, что меня поймали с поличным, но было бы слишком неловко сознаться, что пью я ради удовольствия, поэтому приходится оправдываться:

— Знаете, когда у нас так сыро, так холодно, как сегодня, — начинаю я, и вижу, что его это объяснение вполне удовлетворяет.

— Значит, вы не для того пьете, чтобы голова закружилась, как пьют другие. Для вас это лекарство. Так я и думал. Наш Аллах пить запрещает, наверно, и ваш распятый тоже не одобрял пьянство, правда?

Священное имя Аллаха, как видно, вернуло его к нашим теологическим рассуждениям. Помолчав, он почтительно касается моей руки и смотрит на меня серьезными глазами:

— Сэр, — говорит он, — у нашего Аллаха нет ни сына, ни жены, ни отца с матерью. Он одинок. И никто не может изобразить его, потому что, прежде чем его увидеть, надо умереть.

После такого признания говорить уже было не о чем. Слова Али прозвучали как заключительный аккорд нашей азиатской симфонии, и я подумал, что пора мне собираться домой, иначе я пропущу и последний трамвай. Кроме того, мне стало жаль Кортенаара — он с таким унылым видом стоял за стойкой в ожидании нашего ухода, чтобы опять впустить своих обычных посетителей.

Когда он принес счет, я еле удержал Али — он непременно хотел заплатить, и шесть рук, как щупальцы осьминога, замахали над столом между мной и Кортенааром. Женатый что-то пробормотал, и Али, кивнув ему в знак согласия, подтвердил, что за всякий труд полагается награда, но что последнее слово за мной — за белым человеком:

— И все-таки она, наверно, живет где-то здесь, Кортенаар, — сделал я последнюю попытку, когда он пришел со сдачей, но не такой это был человек, чтобы зря разговаривать, и ответа я не получил.

Тем временем трое товарищей о чем-то совещались, видно, им не нравилось, что я уплатил по счету.

— Если вам хочется, выпейте еще стаканчик, только теперь за наш счет, — предлагает мне Али, но, спасая свою репутацию, я объясняю ему, что злоупотреблять огненной водой никак нельзя.

Али берет свой талисман со стола, вертит его во все стороны, словно не зная, куда его девать, и, подумав, прячет в карман своей куртки.

— Может, еще пригодится, — говорит он.

Молодая женщина у дверей накормила своего младенца, и сквозь небрежно застегнутую блузку просвечивает ее белая кожа. Мы проходим мимо, и Али останавливается, словно современный Мельхиор, и задумчиво смотрит на спящего младенца — тот спит, сжав кулачки, а мать осторожно вытирает струйку молока, бегущую по его щеке. Товарищи Али становятся на цыпочки за его спиной и тоже робко смотрят на крошечного человечка.

— Лучшее время жизни, — говорит Али, — и тут, и в Афганистане, и во всем мире. Да хранит его Аллах, и пусть новая вера укажет ему путь.

— Не гляди ты сюда, образина, — шипит женщина и поворачивается спиной, словно защищая ребенка от дурного глаза. Али, ни слова не поняв по-фламандски, добродушно кивает головой.

— Букет забыли, господин, — говорит Кортенаар.

— Да, цветы, — повторяю беспомощно и я, не зная, что с ними делать.

— Для молодой матери, — решает Али. — Раз появился ребенок, значит, надо дарить подарки. — Он берет букет и осторожно кладет на стол возле женщины. Кортенаар смотрит на него с усмешкой, от которой у меня бежит мороз по коже.

Али окидывает прощальным взглядом унылое кафе, Кортенаара и молодую мать с младенцем и открывает двери торжественно, как первосвященник.

В лунном свете темный город похож на руины, и я решаю еще немного пройти с ними, чтобы они не заблудились.

— Жаль, что не нашли девушку, которая написала адрес на картонке, — говорю я. Они как будто уже примирились с этим, но меня все еще тревожит мысль о Марии.

— Да, — говорит Али, — она как отражение в воде. Дотронешься до него — и ничего нет. Или как блуждающие огоньки на болоте. Сколько за ними ни бегай, поймать их нельзя. Но вы сделали все, что могли, сэр, — добавляет он с благодарностью. Он что-то говорит своим спутникам, и они подтверждают его слова такими красноречивыми жестами и мимикой, словно я воплощение Гарун-аль-Рашида.

— А вы и вправду верите в того распятого человека? — спрашивает меня Али.

— В наших краях все в него верят.

— Тогда, может быть, это он сделал так, чтобы вы не встретили ту девушку, потому что хоть вы и хороший человек, но сердце у вас горячее, а красивее нее никого на свете нет.

Неужто он хочет по-отечески оградить меня от искушения, или это просто ехидный намек? И я ищу защиты в своем семейном положении:

— Я же вам сказал, что женат и что у меня шестеро детей.

— Вот именно. Даже если вам ничего не нужно, все же плоть слаба, а та девушка прекрасна.

— Ну а ваш товарищ, тот, который сначала женился, а потом ушел в плавание, он ведь тоже в нее влюбился. А я ее и не видел.

— Неважно, видели вы ее или нет. Это даже хуже, потому что, как она ни хороша собой, в мыслях она становится еще прекраснее. Мой женатый друг тоже перед ней не устоял, но Аллах велик, и тем, кто плавает по морям, прощается много грехов.

— Да, жизнь моряка трудна, — говорю я сочувственно, — работа тяжелая, притом в любую погоду — и в бурю, и в шторм.

— Нет, сэр, — смеемся Али. — Все это не так, как представляют себе люди на берегу. Но на корабле женщин нет, понимаете, а вы можете каждый вечер возвращаться домой, к матери ваших шестерых детей. И может быть, ваш распятый нарочно стер следы той девушки, чтобы не вводить вас в искушение, и сделал ее невидимкой, чтобы никак нельзя было ее отыскать, даже с помощью того начальника из полиции, который знает местожительство всех людей. Видно, тот, кто сам себя распял на кресте, могучий чародей. И если он так сделал, значит, это хорошо, потому что мы вас предупредить ни о чем не могли, а вы с ней люди одного племени, значит, никаких препятствий для вас не существует — все смыл бы поток слов, понятных вам обоим.